Книга Пять вечеров с Марлен Дитрих - Глеб Скороходов

– В ваших песнях, – сказал я, – нет и намека на руководящие указания, без которых и сегодня у нас редко кто обходится. При чувстве свободы, свойственной вам, только и может существовать артист.

– Ты не очень увлекся? – спросила Нора, прежде чем перевести последнюю фразу. Но Марлен не стала ждать ее, а сама спросила меня:

– Вы занимаетесь не только репортажем, но и историей песни? Пишете об этом?

Желая продолжить демонстрацию своей образованности (вожжа под хвост попала!), я горделиво ответил:

– Задумал книгу «Писатель и эстрада». Думаю, что единственное спасение наших эстрадных артистов – приход настоящей литературы.

Никогда не думал, что так случайно, бахвалясь, попаду в десятку. Марлен мгновенно зажглась и заговорила так, что и перебить ее было невозможно:

– Вас поджидает на этом пути пропасть опасностей. И оглянуться не успеете – окажетесь на ее дне.

Поэзией, положенной на мелодию, я занимаюсь всю жизнь. Если бы вы знали, как это все непросто. Мой любимый поэт Райнер Мария Рильке. Изумительные стихи, многие знаю наизусть. Его «Пантера», «Детство», «Леда», да только ли они! – высокая поэзия, но песни из них не получится. Стихи Рильке – сама музыка. У него звучание, как биение сердца, что может замереть от счастья или забиться сильнее от грядущей трагедии, – разве это можно уложить в песенную строфу!

То же самое и с Вертинским, которого вы упоминали. Он никого не спасет. Слишком индивидуален. Чудесный, тонкий человек, написал стихи обо мне, не имеющие ничего общего с тем, что пережили мы в Америке. Но как талантливо сделал это! Сочинил ироническую фантазию, что бы с ним могло произойти, потеряй он свое эспри, то есть дух, свойственный только ему, и стань он мальчиком на побегушках. Петь это кому-либо еще не имеет смысла – настолько все написано поэтом индивидуального разлива, и имеет право на существование только в его исполнении.

– А о ком вы собираетесь писать? – неожиданно остановилась она.

Я сказал, что у нас есть немало хороших поэтов, которых уже называют песенниками, круг их можно расширить и…

– Нет, нет, – прервала меня Марлен, – обойдитесь без общих слов, от которых все устали. Назовите хотя бы одно конкретное имя.

Я назвал Николая Эрдмана, автора лучших сатирических комедий «Мандат» и «Самоубийца», которую не разрешили поставить ни Станиславскому, ни Мейерхольду.

– Ого! – удивилась Марлен. – Этот Эрдман немец? Он пишет по-немецки? И чем он может помочь вам?

– Пишет он по-русски. Сценарии комедийных фильмов, превосходные скетчи, сатиры на нашу эстраду и варьете. Жив-здоров и много еще напишет, – сказал я и не удержался от примера из Эрдмана: – Хозяин варьете спрашивает гостя: «Ну как вам понравилась наша певица?» – «Очень прекрасная певица, – отвечает гость. – У нее, знаете, и мимика такая хорошая, и эти, как они называются, ноги. Вообще, очень прекрасная певица, только вот голос у нее противный». – «Она его, товарищ, надорвала, – объясняет хозяин, – потому как сегодня требуется петь, чтобы в голосе слышалась идеология, а это не всякая певица выдерживает!»

Марлен расхохоталась и попросила Нору узнать, есть ли что-нибудь эрдмановское в переводе.

– С удовольствием прочитаю его, – сказала она и обратилась ко мне: – А знаете, какую я бы выбрала тему? «Песня как метод оболванивания слушателей»! Вечная тема. На все времена.

За кулисами

Кулисы – это всегда что-то манящее, тайное, недоступное. Это преддверие – ада ли, рая – никто не знает. Это невидимая черта, переходя какую обычный человек становится творцом, поэтом, художником. Преображается. То есть делается совсем другим, не похожим на себя.

В этом постоянное чудо. Оно оправдывает любую будничность и все, связанное с ней, если человек способен к преображению. Тогда и наступает то, ради чего люди приходят в зрительный зал. Или не наступает, но это уже совсем другое и не о нем разговор.

Александр Вертинский, опоэтизировав кулисы, пропел:

Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,А за вами, словами звеня,Парикмахер, суфлер и актеры с актрисамиПотихоньку ругали меня.

Как поэт, отдавший себя сцене, он четко разграничил кулисы от закулисья и всего, связанного с ним, что лучше не знать или забыть. Но там, в закулисье, после концерта, спектакля, оперы сотворивший чудо возвращается к себе повседневному. Ему необходимо выйти из созданного им же мира, – процесс для кого-то трудный, даже мучительный, но всегда – не для посторонних глаз. Требующий оставить художника одного: таинство должно вершиться в тишине.

Я никогда не заходил к Марлен после концерта. Идти говорить слова благодарности? Зачем же так сразу? Их легко принять за поспешный след завершившегося зрелища, а Марлен – это всегда эмоциональное зрелище, что заставляет задуматься над тем, что слышал, над проблемами, не меняющимися веками. Не лучше ли дать впечатлениям отстояться? Хоть немного. До завтра, когда – я самоуверенно повторял себе это – мы встретимся снова.

Нора рассказала мне, что в первый день гастролей за кулисами – никакого многолюдья. И цветов мало: обязательная корзина от месткома, что вынес человек в форме швейцара, да два-три букетика из публики. И ни одного официального лица. Впрочем, забежал один, куда-то очень спешащий, по-деловому пожал протянутую ему руку Марлен, сказал:

– Госконцерт поздравляет вас! – и скрылся так же быстро, как и появился.

На Западе принято вкладывать в цветы визитные карточки, у нас тогда это еще не вошло в жизнь, но из букетов Марлен доставала конверты с письменными благодарностями и восторгами и складывала их в гримерной на столике, не читая их.

– Что бы там ни написали, – говорила она, – сказать больше, чем цветы, все равно не смогут!

Не считал, сколько раз ее вызвали после финальной песни. Она выходила, кланялась, уже в которой раз звучал куплет мелодии ее «Я создана для любви», а публика не расходилась и продолжала аплодировать. Берт отпустил оркестр, зашел в гримерную, занавес давно закрыли, погасили рампу и дали полный свет в зал, а аплодисменты не кончались. И вдруг Марлен появилась перед зрителями уже не в своем сверкающем платье, а в розовом халатике. При виде ее новая волна оваций прокатилась по залу. Марлен подняла руку, попросив утихомириться, и сказала:

– Благодарю вас сердечно! Я счастлива, но устала. Надо отдохнуть и мне, и, думаю, вам тоже. Спасибо!

«Спасибо» она произнесла по-русски, на английском, итальянском, французском и немецком, вызвав ответную реакцию зрителей, кричавших на всех языках сразу, но после ее ухода смолкнувших, как по велению волшебной палочки.

В этот вечер в гримерную к ней выстроилась длинная очередь из знаменитостей и лауреатов, но Марлен ничего не говорящих.

Только один раз она кинулась навстречу гостье, обняла ее и горячо заговорила: