Книга Женщина ниоткуда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Это во сне или наяву – она остановилась передо мной и больше не двигается. Она говорит, я слышу ее голос где-то в глубине своего тела. Голос у нее молодой и четкий, довольно высокий, голос девочки, чеканящий слоги, которые она меняет местами, нарубает маленькими порциями, голос девочки, не умеющей говорить, долго молчавшей, повторяющей выученный урок. Она действительно та, за кого себя выдает? А если обманщица, как все эти типы в прошлом, которые крутились вокруг Баду в Такоради? Я не отвечаю. Я смотрю на нее так пристально, что у меня начинает болеть шея. На площади недалеко от центра Мальро группа детей играет в мяч. Они кричат и ругаются. Мяч ударяется о припаркованные машины с таким грохотом, что голуби улетают. Где-то на балконе слышен пронзительный лай, совсем как у собачки Шеназ. К нам подходит девчонка лет одиннадцати-двенадцати, толстая, с лицом азиатского типа и копной густых курчавых волос, она пристально смотрит на меня. Я злобно кричу: «Что тебе надо? Марш отсюда, оставь нас в покое!» Несколько секунд она стоит неподвижно, потом уходит. Но на другом конце сквера, наполовину скрытая деревьями, оборачивается и с хитрым видом смотрит в нашу сторону. Я бы охотно бросила в нее камнем, но под ногами у меня нет даже кусочка щебня.

На женщину в черном это не произвело никакого впечатления. Она замолчала на несколько секунд, пока я кричала на девчонку, но даже не взглянула на нее. Женщина, не отрываясь, смотрит на меня. Она совсем не такая молодая, как мне показалось вначале. У нее усталое лицо, впалые глаза, в углах рта морщинки, которые никому из женщин не удается скрыть. Но кожа шеи гладкая, наверно, она недавно делала подтяжку. Месье Баду как будто сказал Биби, говоря о моей матери: «Очень красивая, как Рашель». Правда, у нее густые волосы, абсолютно черные (наверняка крашеные), она худенькая и стройная. А если все это скверная шутка? Месье Баду по объявлению нанял актрису? Но зачем, какой смысл? Может, это заговор, речь идет о наследстве и нужно найти мою настоящую мать?

Она садится рядом на скамейку, хочет взять меня за руку, но я не даюсь. Я смотрю на ее руки, совсем не похожие на мои. У нее маленькие, сухие, темные ладони. У меня – другое дело. Я довольна, что у меня крупные руки. Если я сажусь за пианино, то захватываю пальцами полторы октавы. У меня руки больше, чем у многих парней. Поэтому я и могу играть роль Будур. А как, собственно, зовут эту женщину? Биби мне называла какое-то имя, не то Мишель, не то Матильда. А ее фамилия? Где она живет? Чем занимается? Есть ли у нее дети? Если да, то это мои сводные братья и сестры. От одной этой мысли меня начинает мутить. Не хочу ничего знать, не хочу ее слушать. Я привстаю со скамьи, но женщина кладет ладонь мне на руку, слегка сжимая ее, и мне кажется, что меня парализует боль.

– Послушай, – доносится до меня, – я никогда не переставала думать о тебе, я хотела тебя видеть, узнать тебя лучше. Когда ты родилась, я взяла тебя на руки, ты была такая маленькая и легкая, ты родилась за две недели до срока и весила не больше котенка. Я на тебя смотрела, в больнице я просыпалась ночью и искала тебя в палате новорожденных, мне хотелось взять тебя на руки, но это запрещалось. Я ждала утра, тебя приносили в больничной одежде, я так хотела прижать тебя к себе, ты была такая маленькая, такая нежная, твои глаза были обращены ко мне, уже через несколько часов после родов ты мне улыбалась, я не хотела расставаться с тобой, не хотела, чтобы тебя забирали. Я дала тебе имя, я сама его выбрала, а потом тебя унесли… Тебе сделали больно, мне тоже сделали больно, тебя оторвали от меня, ты укоренилась во мне, а тебя оторвали…

Я слушаю не дыша. Мне хочется встать, пройти с ней по площади, показать, где я жила вместе с Баду, показать театр, который я подожгла, подвал, где мусорные баки расплылись зелеными и желтыми пятнами. Я охотно прошлась бы с ней по пляжу, по твердому песку, чтобы почувствовать под ногами холодную воду и посмотреть, как она смывает наши следы. Она сидит на скамейке прямо, мне нравится ее поза, ее слегка изогнутая спина, она не валится на сиденье, как большинство женщин. На ногах у нее лакированные лодочки на высоких каблуках или, скорее, босоножки из тонких ремешков.

– Я расскажу историю твоего появления на свет, но тебе придется немедленно ее забыть, потому что она не должна служить ни добру, ни злу и никто другой не знает этой тайны. Когда ты родилась, мне было семнадцать лет, я ничего не понимала в жизни, я встретила твоего отца случайно на берегу моря, в Африке, родители снимали там дом. У него была красивая машина, мы гуляли по берегу моря, я помню, какой там бывал туман, мне очень нравилось останавливаться возле дюн, когда туман словно окутывал нас. Мне казалось, между нами настоящая любовь, я все скрывала от родителей, уходила из дома ночью, тайком. И однажды вечером, когда машина остановилась около дюн, он начал меня тискать. Я не хотела, но он ведь был сильнее меня, он прямо озверел, говорил угрожающим голосом. Я пыталась выскочить из машины, но он меня схватил, распластал на заднем сиденье, я хотела закричать, но побоялась, мне казалось – я сейчас умру. Я больше не сопротивлялась, он сделал это, было больно, он зажимал мне рот рукой, я задыхалась. Потом он отвез меня домой, а мне было стыдно, до того стыдно, что я не посмела ничего сказать родителям. Я пошла под душ и мылась так долго, что отец начал колотить в дверь: он решил, что я в ванной потеряла сознание.

Я больше не хочу ее слушать. Ведь речь обо мне – не о ком-нибудь другом. Никто не имеет права говорить обо мне. Я надеялась услышать историю красивой любви. Даже у Шеназ была история любви, и Абигайль родилась от нее.

Я хотела бы оказаться воплощением чуда, возникшего среди всего этого неприличия. Я не хочу больше ничего знать о войне, о ненависти, о том, что моя жизнь украдена.

– Молчи, молчи! – Я кричу грубым голосом, как кричала когда-то на типов, кадривших мою сестру, я встаю и повторяю: – Молчи, я больше не хочу тебя слушать!

Она тоже встала, семенит рядом со мной, ее каблуки стучат по тротуару, походка спешащей испуганной девочки. Я вспоминаю, как Биби надевала позолоченные лодочки Шеназ и бегала в них по вестибюлю, каблуки щелкали по кафелю, а смех Биби звенел, как колокольчик.

– Врешь, это ты меня бросила, сама ушла, а меня бросила. Мне так нужно было, чтобы ты взяла меня на руки, а ты меня отшвырнула, как старую тряпку, ты меня выбросила на помойку!

Она хочет еще что-то сказать, но я кричу, чтобы заглушить ее слова: «Врешь! Врешь!» А она монотонным голосом равнодушно повторяет заученный урок: «Меня изнасиловали, он меня принудил и изнасиловал». Я опять кричу: «Врунья! Ты от меня отказалась, ты меня бросила, а сейчас явилась рассказывать всю эту чушь и непристойности, не хочу тебя слушать, убирайся к своему мужу, к своим детям, они тебя ждут, иди к черту вместе с ними и больше никогда со мной не разговаривай, ни со мной, ни с моей сестрой, ни с месье Баду, никогда больше не приезжай сюда, оставь меня в покое…»

Я надорвала голос. Я бегу через площадь, и, когда оборачиваюсь, ее уже не видно. Только дети, играющие в мяч, и толстая девчонка, которая тайком за мной шпионит. Я делаю в ее сторону угрожающий жест, и она тоже исчезает. Вдалеке я замечаю силуэт этой женщины, спускающейся с холма в сторону главной улицы. Как быстро бегущий черный муравей.