Книга Этой ночью я ее видел - Драго Янчар

Да не так уж и скоро, почти три года его изводили болезни. Его кое-что другое изводило, он со мной поделился, когда я в последний раз был у него.

Та операция в Подгорном, говорил он, там мы, наверно, немного перестарались.

Он смотрел на меня, ожидая, что я поддакну в ответ. А что мне было сказать человеку, который сидел, весь скукожившись, чахнувший от болезни, разъедавшей его изнутри? Что я тут ни при чем, что я только стоял на страже, выполняя приказ?

Молоды мы были, произнес он, за нами охотились, точно за зверями. Ну и мы в долгу не оставались, где только можно было.

Так он говорил, две недели назад.

Сейчас я не мог об этом думать. В полуденный зной я видел знамя, склонившееся над его могилой, лучи солнца, отражаясь от металлической звезды, слепили мне глаза, и хор затянул: Спит озеро в тиши… как сейчас слышу… и тихо шелестит листва. До сих пор с наступлением вечера, сидя на лавочке перед домом, вглядываясь в темную зелень лесных склонов, слышу ее… юный партизан темной ночкой, стоит, молча, у озера, и, язви ее душу, как сказал бы Янко, снова подступает к горлу, язви ее душу, слезы наворачиваются на глаза: ему девушка слово дала, что станет ждать, пока свобода не блеснет…

Уходя с похорон, я слышал, как одна старушка зашептала другой: просто закопали его. Да, да, вторила ей другая, пели хорошо, но без священника, что это за похороны. И то правда, нашим похоронам чего-то не хватает, у нас в семье были очень набожные, и когда хоронили мать, так приятно было слышать слова священника, теперь ангелы вознесут ее на небеса, по-другому и быть не могло. Но для нашей матери это было естественно, а вот товарища Янко Краля с трудом могу себе представить, как его возносят ангелы, ну уж если и так, то он бы при этом гоготал во весь голос, отпуская шуточки. Хоть обе тетки и были по-своему правы, по крайней мере, в том, что чего-то не хватало, меня, несмотря на это, такая злость взяла из-за этого разговора. Чертовы бабы, подумал я, отстали бы уж от покойника, но я ничего не сказал, а только смерил их взглядом, так что они тотчас умолкли. Не хватало многого, поминок в том числе. Под палящим солнцем мы переминались с ноги на ногу после похорон. Однако никто нас никуда не звал, на дворе было лето и казалось, что всем хотелось смыться в тенек или домой. Жена Янко и дочь сразу после похорон сели в машину, увидев, что я направляюсь к ним, жена опустила стекло, бросив: загляните к нам как-нибудь, товарищ Йеранек, и была такова. Другие родственники и сослуживцы, понаехавшие из Любляны, тоже захлопали дверями автомобилей, и уже за ними только пыль вздымалась с кладбищенской парковки. У Кралей в Поселье оставалась лишь могила родственников, и они приезжали сюда только в день поминовения, да и то не всегда. Может, теперь чаще будут бывать, и я хоть тогда смогу пожать руку его дочери и вспомнить добрым словом ее отца.

Сколько нас было, лесных братьев, как мы порой шутили промеж себя, все мы после устроились в ресторанчике и заказали вина. Тем не менее, несмотря на выпивку, разговор как-то не клеился. Обычно мы говорили о ночных походах, засадах и нападениях на немецкие колонны, о песнях Янко и речах на митингах, о треклятых вшах и мозолях. Теперь мы подтрунивали по поводу седых волос и санаториев для лечения несносного ревматизма, который почти все мы заработали в лесах. Потом, как водится, разговор переключился на политику. Разве за это мы боролись? За то, чтобы никто уже не считался с нашими жертвами? Проклятая банда, произнес Богдан, заморгав своими маленькими глазками, будто ему все еще слепило солнце в глаза на похоронах. В конце концов, белогардисты окажутся более правыми, чем мы? Брось ты политику, Богдан, сказал я. Лучше вспомни, как мы с тобой околевали на ветках лапника.

Это было после операции в поместье Зарника, мы дрожали той ночью как два цуцика. Там мы немного переусердствовали, заметил Янко четырнадцать дней назад.

Богдан не ответил. Только смерил меня злобным взглядом. Ему не хотелось говорить о той операции. Да и мне тоже было неохота, я собирался говорить о Янко, тогда он был с нами, а теперь его больше нет. Одни мы с Богданом остались из его отряда, все остальные уже отправились туда же, вслед за Янко.

Богдан до войны работал дорожным рабочим, у него были мозолистые руки и огромные с лопату руки.

Ты так храпел, смеялся я, что немцам в долине слышно было.

Но в этот раз как-то не складывалось. Бывало, мы любили пошутить, хоть и после похорон, однако теперь все были не в настроении, больше говорили о беспределе, который творился. Молодежь нынче не имеет представления о нашей борьбе. Я ведь знаю, что и Янко из-за этого переживал, и мне все же казалось, что сейчас самое время вспомнить о том, что всем нам довелось пережить, как Янко, прорываясь из окруженного дома, наткнулся на трех гестаповцев, лежавших в засаде, сначала струхнул и в следующий момент припустился к лесу, а потом остановился и бросил в них, точно так же совсем растерявшихся, ручную гранату. Как мы утопали в сугробах. Сидели у костра. Как Богдан храпел. Обычно мы предавались воспоминаниям, теперь уже и о политике, ну а кто же, повысив голос, спросил я, кто еще будет помнить, если не мы. Все на меня оглянулись. А я допил свою рюмку, расплатился и отправился домой.

Наступил вечер. Я сидел в одиночестве перед домом. Сын в Любляне, еще вчера звонил, что, во что бы то ни стало, постарается приехать на похороны Янко, ну а как же иначе, ведь он носит его имя. А сегодня утром он сообщил, что не сможет — срочное совещание в фирме. Сына я назвал в честь него, самого жизнерадостного и отважного человека, какого я только знал. В детстве мы с Янко вместе бродили по лугам и загоняли коров в хлев. Окончив школу, он подался в Крань, где выучился на механика, лишь изредка наведываясь в деревню. Он сделался городским парнем, хватким, а возвращаясь домой, с каждым разом все больше и больше становился не похожим на нас, оставшихся здесь. Он и одет был по-другому и подстрижен, да и по разговору уже был какой-то другой, незадолго до войны вообще прикатил к нам на мотоцикле. Мы ему завидовали, деревенские девчонки по нему с ума сходили. Я в то время ходил в Подгорное поместье на поденные заработки, помогая на сенокосе, в хлеву или каких других делах по дому в поместье. Янко частенько меня поддевал, так и будешь холопом у этих господ? Он говорил, что они — бездельники и эксплуататоры. Я в ответ посмеивался, зато платят хорошо. Он звал в меня в город, я многое умею, хорошо устроюсь. А мне и дома было неплохо, отец уже не в силах со всем управляться, так что я потихоньку брал хозяйство в свои руки, в поместье на меня не могли нахвалиться, а кроме того, здесь была Пепца, мы вместе пели в церковном хоре, а по праздникам танцевали в саду перед корчмой. Я не мог оторваться от дома, деревни, лугов и полей, и от Пепцы тоже.

Ты всегда останешься деревенщиной, сказал Янко.

Это прозвучало как насмешка и с некоторым презрением, но было правдой.

Я и сейчас деревенщина, хоть и деревенщина с ветеранской пенсией, деревенщина, который долгое время ходил на собрания в городе и помогал новой власти, когда было нужно. И который все реже копался в земле. В послевоенные годы я работал в кооперативе, все больше в конторе, а не на полях. Какую-то живность я все равно держал, и пашни, куда ж без этого. Теперь хлев уже долгое время пустует, и луговины никто не косит. Дом все-таки отремонтирован, удобный, не могу пожаловаться, сын на машине приезжает, когда только может, жена его и приберется у меня и постирает, два внучонка возятся возле дома. Хорошие деньки. Правда, по большей части я все-таки один. А сегодня вечером, когда не стало Янко, тем паче. Смотрю на старую скрюченную грушу возле забора, думаю, придется ее скоро срубить. Я уже и в прошлом году думал об этом, ну да пусть уж еще раз родит эти терпкие плоды. У забора растет крапива, которую надо будет тоже как-нибудь покосить, может, завтра и займусь этим. А сейчас посижу еще, наслаждаясь этим вечером, упоительным запахом летней зелени, безудержным ростом буйной растительности, тем, как ветер приносит остывший запах хвои из леса повыше поместья под Крутым Верхом. Как все растет и исчезает. Пепца уже десять лет там, где теперь Янко, там и мать моя с отцом, а я вот еще хожу, копчу землю, мастерю по дому, забор вот починил, иногда на машине съезжу в корчму, в церкви не бываю. Терпеть не могу священников, да и политиков, во всяком случае, этих новоявленных. Пока были Янко и наши, было другое дело. Понятно было, кто есть кто, были рабочие и крестьянство и уважаемая интеллигенция, теперь же все только хапают и с ума сходят из-за денег, в том числе и мой сын.