Книга Свободные от детей - Юлия Лавряшина

— Мы действительно опаздываем, или вы подстраховываетесь?

Последнее слово заставляет его наморщить лоб, и я поспешно поясняю, что имела в виду.

— А! — восклицает он и смотрит на часы. — У нас есть еще четверть часа. Вы хотели что-то посмотреть?

— Я хочу кофе, — признаюсь я виновато, хотя это далеко не самая постыдная из моих слабостей.

Леннарт сразу переполняется чувством национальной гордости:

— У нас готовят лучший кофе в мире!

В моем представлении Швеция как-то слабо связана с кофе, но Леннарту я верю на слово. Мы заходим в одну из маленьких кофеен, которые встречаются на каждом шагу. Складывается впечатление, что шведы постоянно заливают в себя этот допинг, чтобы взбодрить свой нордический темперамент. Все здесь по контрасту с цветом предлагаемого напитка — беленькое, рафинадное, оттененное шоколадными прожилками. И маленькие столики, и узкий белый камин, украшенный лепными узорами, и в пару ему диковинный кассовый аппарат, громоздкий, явно старинный, словно прихваченный морозом…

— Здесь запрещено курить, — предупреждает Леннарт, озираясь, и ведет меня к угловому столику, откуда хорошо просматривается улица.

— Как можно тут курить?! — прорвалось искреннее. — Я, кстати, вообще редко курю. Только когда мне плохо…

Я завуалировано даю ему понять, что сейчас мне хорошо, и ресницы Леннарта снова смущенно трепещут, заставляя меня улыбаться. Всему, что меня окружает: нарочито кукольной обстановке этого кафе, где трудно избавиться от ощущения, что попал в сказку, запаху кофе, от которого кровь уже побежала быстрее, этому милому шведскому поэту, похожему на подросшего героя Линдгрен… В ее книгах жили такие мальчики, как Леннарт — тихие и мечтательные, верящие в сказки и грезящие настоящей дружбой. Наверное, после того как мы выберемся из постели (а ее не избежать, понимаю я, да и не хочется!), нам удастся стать друзьями. По крайней мере, у Линдгрен такие мальчики, как он, всегда находили общий язык с такими девочками, как я.

— Вы любите крепкий кофе? — не подозревая, как далеко я зашла в своих помыслах, интересуется Леннарт. — У нас не принято пить очень крепкий. Я знаю, что туристы из других стран обычно заказывают «экспрессо». Покрепче.

Я так и делаю, и он следом за мной, чтобы не показаться слабаком. Так вот тщеславие и заводит мужчин в ту пучину, откуда любая женщина легко выберется. Мне бы предостеречь его, но я думаю, что будет даже забавно понаблюдать, как этот стареющий ребенок силится доказать свою мужскую состоятельность. Крепкий кофе — это лишь начало…

Не понимающий степени моего коварства Леннарт улыбается, но в голубых кругляшках его глаз я различаю мелкое дрожание растерянности, будто зрачок пульсирует. Этого, конечно, не может быть, но я невольно цепче всматриваюсь в его глаза, и Леннарт вдруг краснеет.

— Что такое? — спрашивает он, снимает очки и проверяет на свет прозрачность линз.

Они безупречны, никаких отпечатков пальцев, ни одной прилипшей соринки. Швед! Я думаю об этом с некоторым презрением, как обо всем чужеродном, не свойственном в массе своей русским, хотя сама не отличаюсь неряшливостью. Квартиру свою просто вылизываю, хотя сорить в ней некому.

Вид у моего переводчика такой растерянный, что я спешу его успокоить:

— Все хорошо, Леннарт! Я просто пыталась разглядеть в ваших глазах непокой вашего же моря.

— А! — кажется, он нисколько не удивлен. Цепляет очки и смотрит на меня уже уверенней. — В детстве я мечтал стать моряком. Как это? Отважным. Да. Но я все время болел и болел… Мне приходилось только читать о море. Меня не приняли бы учиться. Потом сам начал сочинять стихи.

— Надеюсь, сейчас вы пишете не только о море?

Это заставляет его наконец рассмеяться. Смех у него негромкий и точно вопросительный, как будто он одновременно спрашивает разрешения на то, чтобы выпустить его в мир. Стоит поразмыслить над тем, что в этом сквозит — закомплексованность или тактичность? И есть ли в этих проявлениях принципиальная разница…

Он отвечает уже после того, как нам приносят по чашечке кофе, и я с наслаждением отпиваю горячего лекарства для моей головы, которая просто раскалывается с утра. Обычно я ползу на кухню сразу, как просыпаюсь, но сегодня все сложилось по-другому, поэтому головная боль уже спрессовалась чугунной болванкой, и я начинаю подумывать, что понадобиться не одна чашка кофе, чтобы ее растворить.

Помнишь, как мы пили с тобой кофе в парижском кафе? Мы сбежали в этот город от твоей семьи, от моей независимости, запрещавшей оставлять тебя на ночь, от всего, что существовало вне любви… В Париж печальных мелодий и целой плеяды любимых писателей, импрессионистов и Эдуарда Кортеса. Нам необходимо было увидеть прочитанное и услышанное, вдохнуть воздуха его бульваров, его реки…

Иногда мы, уже ошалевшие от любви и прогулок, сидели вечером в маленьком кафе, пошел дождь, и на столиках зажглись теплые лампы, то увидели, как по темным стеклам заскользили тени, узкие, длинные, нарисованные курсивом — наискосок. Тогда ты сказал, что только теперь понял, почему Париж называют городом теней.

В тот вечер мы еще не знали, что через три месяца ты присоединишься к этому призрачному сонму.

Кофе кажется мне вкусным до невозможности, я даже постанываю, отпивая. Но растягивать удовольствие — выше моих сил, я выпиваю его почти залпом, больше наслаждаясь тем, как проясняется в голове.

Между тем Леннарт признается:

— Теперь я совсем не пишу о море.

— Почему? — вырывается у меня.

И хотя я сразу же без его подсказки понимаю, что юношеские мечты, все до одной несбывшиеся, остались в прошлом, и той с трудом сдерживаемой страсти, которой дышала любимая стихия, он так и не нашел в жизни, я все же выслушиваю его путаные рассуждения о том, почему от первой любви пришлось отказаться. То, чем ты не смог жить, часто пытаешься изобразить смешным, лишь бы не оплакивать постоянно. В этом чувствуется привкус предательства, однако в этом же и спасение — от депрессии, от образовавшейся пустоты.

Но Леннарт вовсе не высмеивает свое детство, он смотрит на меня так серьезно, что мне становится жалко его до слез — такого невероятно настоящего, такого преданного самому главному в себе. И опять замираю от холодка, окольцевавшего сердце: а вдруг это было бы не так уж и страшно — иметь вот такого сына, которого любила бы до безумия, и гордилась бы до одури, и боялась бы за него до маниакальной дрожи?

— Сколько вам лет, Леннарт? — спрашиваю некстати.

Но он не выказывает особого удивления, только переспрашивает:

— Мне? Сорок три.

Он старше меня. Он никак не годится мне в сыновья. Почему же мне так больно за него, за все несостоявшееся в его жизни, за все, в чем он еще обманется? И зачем мне это, ведь годами твердила себе, что главное, в чем нуждаюсь, это полная свобода. Эмоциональная независимость. Если кто-то заставит меня страдать или волноваться за него, тем самым он отнимет у меня вольность моей души, в которую впускаю лишь тех, кого сама же и выдумываю. Меня не хватит на всех — выдуманных и настоящих. Невозможно вынести столько любви…