Книга Память золотой рыбки - Моник Швиттер

«Привет», — говорит он. «Привет», — говорю я.

Дном своей бутылки он ударяет сверху по горлышку моей: «Твое здоровье». Пиво пенится и льется через край. «Стоячая волна», — произносит ангельский голос. Он смеется, забирает у меня бутылку, слизывает пену и говорит: «Пойдем отсюда». И мы уходим.

В моей ванне лежит мужчина, черный и белый. Белизна его кожи имеет голубоватый оттенок обезжиренного молока. Чернота в области головы, груди и лобка не имеет четких очертаний. Очки, придающие предметам резкость, контур и границы, я сняла. Буйно растущая чернота угрожает поглотить молочную белизну; три черных куста на голове, груди и лобке обосновались на белом хозяине и теперь разрастаются за его счет.

Он изображает покойника, глаза закатились, рот открыт, красная дыра. Белоснежка — мертвец. Дыра сужается. «Я мерзну, — говорит он, — давай ко мне».

Наша одежда лежит на кафельном полу. Мы разделись синхронно. После этого он снял очки и сказал: «Минус семь». — «Минус пять», — ответила я и положила очки в раковину, рядом с его очками. Мы засмеялись. В два голоса. Сопрано и альт.

— Ты красивая, — сказал он.

— Ты же ничего не видишь.

— Не вижу.

Мы засмеялись.

— Твой голос...

— Altus, — перебил он.

Обеими ладонями он звонко шлепнул себя по груди и бедрам: «Но дело в том, что я мужчина, и это главная причина». Забираясь в ванну, он пропел где-то между «соль» и «до» второй октавы: «Да, я — мужчина, и это главная причина». Потом он, прыгая с ноги на ногу, хрипло проговорил «хо-хо-хо-холодно», поскользнулся и упал.

Я смотрю на него. Он изображает покойника. Только его белый член покачивается в воде. «Осторожно, уплывет», — говорю я. Он хватает член своей белой рукой и держит. «Я мерзну! Давай уже ко мне».

Не помню точно, когда мы впервые встретились. Если верно, что 95% акустических раздражителей мы не воспринимаем сознательно, то какой же процент, больший или меньший, будет у зрительных раздражителей? Наши случайные свидания долгие годы ограничивались лишь визуальным контактом. Я видела его, не более. Однажды я осознала, что вижу его. Потом я отметила, что вижу его не в первый раз. Опять он. И снова он.

Самая давняя встреча, которую я помню, произошла пять лет назад.

Я молча сидела с Давидом в кафе. Вдруг я поняла, что здесь он. Стоит, небрежно прислонясь к дверному косяку, скрестив ноги, и смотрит на нас крошечными глазами сквозь толстые стекла очков.

Так проходили годы. Я видела его на автобусных остановках, в парке, в трамвае, на перроне вокзала, у кассы в супермаркете, в фойе кинотеатра, в кафе. А он стоял, небрежно прислонившись к дверным косякам, поручням, деревьям и барным стойкам, скрестив ноги, и смотрел на нас. Смотрел своими крошечными черными блестящими глазами. Смотрел на нас, потому что при встрече с ним я никогда не бывала одна. Когда его лебединые глаза смотрели на меня, он видел нас. Меня с отцом. Меня с Давидом. Нас.

Прошло много времени, прежде чем я услышала его голос, этот слишком высокий для мужчины голос. Я ехала с отцом в трамвае. У передней двери, небрежно прислонившись к поручню, стоял он и говорил человеку, задевшему его при выходе: «Пусть в жизни удача пребудет с тобой!»

Я услышала эти слова, подтолкнула локтем отца и засмеялась. Лебединые глаза взглянули на нас.

Потом я не раз слышала этот высокий голос, но он никогда не обращался ко мне, то есть к нам. Он разговаривал с контролерами, с наркоманами, клянчащими деньги, с заблудившимися бабушками, с шумными детьми, с невоспитанными собаками и их владельцами.

Смотрел же он при этом всегда на меня, на нас: на меня с Давидом, на меня с отцом. Их больше нет, Давида и моего отца.

Когда мой отец, здороваясь, отказывался подавать руку, он ссылался на Николу Теслу. Говорят, тот тоже всегда держался от других людей на расстоянии метра, потому что ему мешали чужие магнитные поля. То, что отец иногда все же касался или обнимал меня, я считала признаком его любви. Он говорил, что его жизнь прошла впустую. «Пусть тебе повезет больше, девочка моя», — повторял он часто и с удовольствием, когда мы поднимали бокалы с коньяком и смотрели в глаза друг другу. «Вместо того чтобы зарабатывать деньги, мне бы давно уже заняться продолжением дела Николы Теслы», — говорил он. У него не было сомнений в том, что он и есть законный, урожденный и даже гениальный последователь Теслы. При этом, насколько я знала, отец совершенно не разбирался в естественных науках. Тем не менее он выписывал естественно-научный журнал; когда я приходила к нему и мы пили коньяк, я видела очередной свежий номер на кухонном столе в его маленькой квартирке. «Пойди я по стопам Теслы, в моей жизни был бы смысл», — говорил он. Мой отец сразу бы осуществил план Теслы по созданию всемирной энергетической и коммуникационной системы, которая решила бы все проблемы с обеспечением энергией, получи он в подарок вторую жизнь. Так он говорил. Мой отец умер внезапно и быстро год назад.

Через год после Давида, который насмерть разбился на мотоцикле. До тех пор мы делили с ним стол, постель, увлечения, страхи. Когда я приходила вечером домой, он, помимо прочего, делился со мной плодами своих размышлений. Размышлял он о будущем. Когда у него в переходном возрасте ломался голос, объяснил он мне в начале нашего знакомства, его покинул Бог. Став свободным от веры, он сразу начал размышлять. Сколько я его знала, его занимали два типа вопросов о будущем. Во-первых: «Что мне предстоит пережить в жизни?» Во-вторых: «Что будет, если...?» Обычно он начинал за ужином. Я ела, он говорил. «Что будет, если дешевую и вкусную еду, без вредных добавок, будут производить только в лабораториях? Проблема голода в мире будет решена. И мы попрощаемся с матушкой-Землей. И то и другое вызовет невероятные изменения, как хорошие, так и плохие. И наступит он, многократно воспетый закат Европы!» Он кричал от восторга.

Но мне, конечно, больше всего нравились вопросы о его собственном будущем. Когда он спрашивал меня за ужином с серьезным лицом: «Ну а если я совершу убийство?» — нам был гарантирован долгий, оживленный и веселый вечер.

Я смотрю на Белоснежку, моргая мокрыми ресницами. При каждом моргании я вижу его, вижу себя, вижу своих мертвых любимых.

Его, небрежно прислонившегося к дверному косяку;

Давида, сидящего рядом со мной в кино;

себя на автобусной остановке;

его, непринужденно стоящего у входа;

отца на перроне, обнимающего меня на прощание;

себя на перроне, меня обнимает отец, и я чувствую запах его промокшего плаща;

его, лениво стоящего у кассы в супермаркете;

Давида в супермаркете, он напрасно ищет деньги;

себя в супермаркете, я протягиваю Давиду деньги, он передает их кассирше;

себя в супермаркете, я вижу его, Белоснежку, который, небрежно прислонившись к кассе, смотрит на меня, на нас, на Давида и меня.