Книга Якоб решает любить - Каталин Дориан Флореску

— Я хочу, чтобы ты покинул мой дом. Бери, что хочешь, и уходи, — сказал дед.

— Твой дом, дедуля? Он уже давно принадлежит мне. Знаешь, что скажут люди, если я уйду? Что твоя дочь не смогла удержать мужика. Баба с дитем и без мужа. Такое бывает только со шлюхами. Да с вами здороваться перестанут. А что будет с хозяйством? Через несколько лет ты помрешь, и все развалится. Я знаю, ты меня с самого начала невзлюбил, хоть я и старался. Я достал тебе новых лошадей и отстроил двор после пожара. Но я был не ровня Обертинам. Я не основал деревню и не был судьей, как ваш Фредерик. Не повезло тебе, старик, но с этим придется смириться.

Дед выбежал из комнаты и вернулся с короткой плеткой. Он замахнулся, но отец схватил его за запястье и опустил руку.

— Теперь и я считаю, что мы больше не сможем жить под одной крышей. Только не я уйду, а ты. С сегодняшнего дня будешь спать в людской, дедуля. Но есть можешь здесь, с нами, как раньше.

Дед растерянно посмотрел на дочь. Отец тоже обернулся к ней, не отпуская руку деда.

— Вы согласны с этим, Эльза? Если нет, то я уйду, а вы можете оставаться со своим ублюдком. Вас поднимут на смех. Скажут, что я сбежал, потому что вы блудили. Вы не посмеете даже пройти через село. Все будут шарахаться от вас пуще прежнего. Вы этого хотите? — настойчиво спросил отец.

Мать опустила глаза.

— Хотите вы этого? — прикрикнул он.

Она вздрогнула.

— Нет, — тихо ответила мать.

— Громче, чтобы дед тоже услышал.

На этот раз она посмотрела деду прямо в глаза и, повторяя ответ громко и четко, пожала плечами, подняв брови, шагнула к нему и развела руки, словно хотела обнять деда или опереться на него.

— Значит, с этим разобрались, — удовлетворенно сказал отец. — Давайте есть.

Но дед отомстил отцу единственным способом, который у него оставался. Мать решила, что меня, по традиции, тоже нужно назвать Якобом. Она настояла на этом, так как старшего сына всегда называли именем отца. Довод о том, что отец этого совсем не хочет, на нее не действовал. В ней полыхнула прежняя сила — у Обертинов должно быть так же, как у всех остальных. Первенец наследовал имя и землю.

Когда дед пришел для регистрации к французу Туттенуйю, тот записал имя в формуляр на французский манер — через букву «с». Заметив свою ошибку, он спросил деда, надо ли исправить «с» на «k». Дед немного подумал и сказал: «Конечно, нет. Пусть нашего мальчика зовут Якоб, но пишут с буквой „с“». Писарь положил формуляр в конверт, запечатал и вскоре передал почтальону, который отвез его в администрацию Темешвара. Дед, улыбаясь, вернулся домой, а точнее — к тому, что осталось от дома. Это была его сладкая, бессильная месть отцу.

* * *

Вот уже больше часа я сидел в своем надежном укрытии под мраморной плитой склепа Дамасов. Каждый раз, когда я чуть сдвигал плиту и прислушивался, надеясь, что опасность миновала, что-нибудь развеивало мою надежду. Я слышал выстрелы, рев моторов, крики людей и возгласы на русском. И ожидание начиналось с начала.

Я поплотнее запахнул куртку, а дедову шапку натянул поглубже. Окоченевшими пальцами я зажег последнюю свечку, тепла от нее почти не было. Все, что мне передала мать, я уже съел.

Вокруг меня лежали мертвецы. Чтобы отвлечься, я старался думать об их судьбах. Здесь были старые покойники, умершие еще во времена Фредерика Обертина — от холеры, голода и наводнений. Немцы и французы из Лотарингии, эльзасцы, люксембуржцы, переселенцы из Пфальца и Бадена, потом появились румыны и венгры. Не в силах справиться со своенравной природой и лишенные всякой поддержки темешварских властей, они погибали дюжинами.

Были покойники и среднего возраста, которым просто не повезло. Например, жена Штоффля угодила под колеса телеги в 1890 году. Надо же было так умудриться в те времена, когда по Главной улице проезжало всего несколько повозок в час. Были и проезжие люди, которые умерли здесь.

Когда-то границу деревни пересек силач Фишер, рассказывал дед. Весь его багаж состоял из нескольких железных цепей в кулак толщиной, он вез их за собой в маленькой тележке. Пока Фишер шел через село, на улицу выбегали крестьяне поглазеть на него, ведь он был голый. Некоторые говорили, что на нем вообще не было одежды, но скорее всего он разделся только по пояс. Что было лучшей рекламой для его представления.

Перед трактиром Зеппля — они всегда носили фамилию Зеппль, наши трактирщики, все они были первенцами — Фишер остановился. Он вынул из карманов горсть монет и швырнул их внутрь. Сначала все было тихо, потом он услышал, как пьянчуги спорят из-за денег. Один за другим они вышли на улицу, чтобы поглядеть на источник своего счастья. Фишер пообещал дать им еще, если они пройдут по домам и объявят, что он, силач Фишер, завтра покажет всей деревне, на что способен человек. И чтобы крестьяне прихватили с собой по нескольку монет, он демонстрирует свое искусство не задаром.

Затем он стал искать кого-нибудь, кто одолжит ему шесть лошадей, и наткнулся на деда, которому тогда было всего двадцать лет. На следующий день, когда силач встретился с дедом, собралось уже много народу. Были и люди из соседних сел — весть о том, что в Трибсветтере будет на что посмотреть, быстро облетела всю округу.

Зрители пришли пешком, приехали на телегах и верхами и встали широким кругом на окраине деревни. Когда Фишер и дед появились и начали прикреплять цепи к лошадям — по одной к каждой, — люди вытянули шеи, стараясь ничего не упустить. Когда Фишер заговорил, все затихли.

«Я — силач Фишер. Раньше я работал в цирке, а теперь выступаю сам по себе. Я обладаю сверхчеловеческой силой, которой меня одарил Господь. Я могу тянуть паровозы и поднимать телеги с десятью жерновами. Сегодня я удержу этих лошадей только силой своих мускулов. Но и силачам нужно чем-то питаться. Поэтому, если вы будете так добры и бросите несколько монет в этот горшок, я буду вам чрезвычайно благодарен».

Он поставил горшок в траву, и зрители стали подходить и бросать туда монеты. Самую длинную цепь Фишер обмотал вокруг шеи, а на руки намотал по три коротких. «Если моей силы не хватит, то они сломают мне шею», — объявил он. Именно это лошади и сделали.

По нему тоже звонил большой колокол. Во время похорон предшественник священника Шульца так сильно дергал колокольную веревку, что его поднимало в воздух. Раздавался красивый, чистый звук: в бронзовом литье не было ни трещинки, ни щербинки. Тому священнику нравилось парить на волнах звона, заполнявшего пространство. Еще много лет он пугал людей, звоня в колокол, просто чтобы послушать его.

С привычной сноровкой я мысленно пробегал по списку наших покойников, как лучший их знаток. Каждый раз, когда дома отец хватался за ремень, они терпеливо принимали меня. Теперь им пришлось проявить все свое терпение, ведь русские нарушили покой не только живых, но и мертвых.

Я думал и о новых покойниках, о тех, кто умер уже после моего рождения. Как, например, Эрнст Ренар, первый отцовский управляющий: он заболел бешенством и долго мучился, лекарства Непера ему никак не помогли. Или директор паровой мельницы Людвиг: отец отстранил его от дел, и тот застрелился 1 февраля 1934-го.