Книга На пороге чудес - Энн Пэтчетт

И вот теперь заставляет их ждать. На их месте другие, нормальные люди, вышли бы в фойе и приступили к разговору, который должен был начаться еще несколько недель назад. В первые дни после приезда Марина гадала, что она почувствует, когда увидит доктора Свенсон, но чем дольше жила в Манаусе, тем больше укреплялась в мысли, что у нее нет никаких шансов на эту встречу. Она все чаще представляла себе, как вернется домой и сообщит Карен и мистеру Фоксу о своей неудаче…

Эвридика семенила вслед за Орфеем; они шли по длинной дороге из Подземного царства. Эвридика непрестанно стенала и жаловалась, ее нежное сопрано превращалось в надоедливое гудение пилы: «Почему ты не смотришь на меня? Почему ты не любишь меня?»

Господи, при всей своей ослепительной красоте она невыносима!..

Марина всеми силами заставляла себя не оборачиваться.

Попутно отметила, что рука Джеки уже не лежит между ляжками его жены и что они с огромным вниманием глядят на певцов, а сами, конечно, вспоминают, хорошо ли проветрили квартиру, как застелили постель, все ли кружевные полоски нижнего белья убрали в соответствующие ящики.

В самом начале, когда погасли огни, Марина положила шаль на колени — в их ложе третьего яруса было душновато. Теперь она мучилась от мысли, что ее голые плечи и спина загораживают доктору Свенсон сцену, что доктор Свенсон вынуждена созерцать их и сложный узел Марининых волос, заколотый двумя черными шпильками и украшенный крошечными золотыми веерами, словно прическа китайской принцессы. Ей представилось, будто она сидит в темно-сером шелковом платье в госпитале возле койки пациентки, и внезапно в палату входит доктор Свенсон. «Меня вызвали по пейджеру, — оправдывается Марина, пытаясь объяснить, почему на ней такой легкомысленный наряд. — Я была в опере».

Больше всего ее удивлял собственный страх, тупая пульсация в животе, которая связывалась в ее памяти с предложением экзаменатора вытащить билет и готовиться к ответу. Или даже с более поздним периодом обучения, когда она стояла перед Большим кругом: «Доктор Сингх, будьте любезны, объясните нам, почему не проходит онемение тканей».

Лучше бы она чувствовала злость, возмущение.

Чтобы ей было наплевать, что кто-то там поет на сцене, что все услышат ее гневные слова: «Я хочу, чтобы вы рассказали мне, что случилось с Андерсом!»

Вот что она собиралась спросить. Планировала.

Но сейчас ей нечего было сказать доктору Свенсон. Сейчас она ждала, что доктор Свенсон скажет ей: «Доктор Сингх, конечно же, я помню, как вы оставили без глаза младенца в Балтиморе».

Пот струился по грудной клетке и скапливался из-за покроя платья на шее и талии… Орфей больше не мог ни минуты терпеть стенания возлюбленной. Он мог бы ей сказать: «Я спустился в ад ради тебя. Разве это не доказывает мою любовь? Разве ты не можешь поверить в мою любовь и подождать еще двадцать минут, пока я не пройду по этой узкой тропе?»

Но нет, не получилось.

Ему надо было взглянуть на нее, заверить ее в своей любви. Надо было, чтобы она замолчала. Он повернулся к Эвридике — и этим снова ее убил, отправил в бездну бесконечного сна, с чего и началась вся история…

Марине всей душой хотелось, чтобы певцы замолкли, музыканты отложили свои инструменты в сторону, ощутив невыносимую тревогу, исходящую от третьего яруса.

Ох, уж эти мечтания.

Однако мало того, что в этой опере умершая оживала и опять умирала из-за халатности главного героя; Марине пришлось выдержать еще и другие капризы фортуны, и очень долгий танцевальный сегмент.

Но наконец все завершилось.

Марина и Бовендеры неистово аплодировали; вся подавлявшаяся энергия ожидания выходила наружу через их хлопающие ладони.

— Браво! — крикнул Джеки, когда на сцену вышла меццо-сопрано.

— Постановка не очень удачная, — произнесла за их спиной доктор Свенсон.

Ее фраза была воспринята как сигнал; они встали — все трое — и повернулись к ней.

— Вы правы, — сказала Барбара, подхватывая разговор. — Но ведь так приятно пойти в оперу.

— Роскошные места, — добавил Джеки.

Марина, ставшая еще выше в туфлях на высоких каблуках, не приняла в расчет рост доктора Свенсон и, повернувшись, прямо через ее голову увидела в ложе еще одного человека, мужчину в костюме, стоявшего под карнизом. Милтон беззвучно, одними губами поздоровался с ней.

Барбара обняла Марину за плечи. Этот жест можно было расценить как покровительственный или дружеский, но Марина, соприкоснувшись с ней бедром и ребрами, почувствовала, как сильно бьется ее сердце, и заподозрила, что молодая женщина просто пытается сохранить душевное равновесие. Дрожь, словно электрический ток, пробежала между ними, и было непонятно: кто из них ее источник.

— Энник, вы ведь знакомы с доктором Сингх, моей подругой, — сказала Барбара.

— Доктор Сингх, — проговорила доктор Свенсон и подала ей руку, не подтверждая и не отрицая, что помнит ее.

Последние тринадцать лет не отразились на исследовательнице, разве что ее волосы побелели еще сильнее, а кожа, видевшая в балтиморские зимы мало солнца, сильно загорела. Ее широкое, открытое лицо с голубыми глазами все так же окутывало облачко спонтанности, так памятное Марине. Мятые штаны цвета хаки и обувь на резиновой подошве совсем не годились для посещения оперы. Вероятно, она приехала прямо из порта. Женщина, так сильно влиявшая уже не раз на жизнь Марины, выглядела для окружающей публики как какая-нибудь шведская бабушка, совершающая тур по Амазонке.

— Я очень рада… — начала Марина.

— Садитесь, садитесь, — сказала доктор Свенсон и села первая. — Сейчас она будет петь арии Вилья-Лобоса.

— Что? — переспросила Барбара.

Доктор Свенсон сверкнула на нее глазами и села на четвертый стул в первом ряду, возле Марины, а сопрано, нудная и прекрасная Эвридика, полным скромности жестом прижала руку к груди и склонила голову, принимая шквал аплодисментов. Вилья-Лобос, единственный вклад Бразилии в классический репертуар, показался Марине намного красивее Глюка, а может, сопрано вкладывала в свое пение больше нежности, чем могла это сделать в предыдущей роли.

— Вот ради этого сюда стоило приехать, — заявила доктор Свенсон, когда после пятнадцатиминутных неистовых оваций сопрано нерешительно удалилась с авансцены.

Они забрали программки и открыли дверь ложи.

Доктор Свенсон обратилась прямо к Марине:

— Что вы думаете о Глюке, доктор Сингх?

«Расскажите нам о пациентке, доктор Сингх».

Марина пожала плечами:

— Боюсь, что сегодня я плохой судья. Я отвлекалась.

Доктор Свенсон кивнула, словно ответ был принят.

— Что ж, вы правильно сказали. В воспоминаниях Глюк всегда нравится больше, чем при непосредственном исполнении.