Книга Сова была раньше дочкой пекаря. Ожирение, нервная анорексия и подавленная женственность - Мэрион Вудман

Оu me conduisez-vous, bel ange? — Viens toujours.

— Que votre voix est triste, et quel somber discours!

N’esl-ce pas Eloa qui souleve ta chaine?

J’ai cru t’avoir sauvé. — Non, e’est moi qui t’entraine.

Si nous sommes unis, pen m’importe en quel lieu!

Nomme-moi done encore ou ta Soeur ou ton Dieu!

— J’enleve mon esclavec et je tiens ma victime.

— Tu paraissais si bon! Oh! qu’ai je fait? — Un crime.

— Seras-tu plus heureux? du mo ins, eat-tu content?

— Plus trisle que jamais. — Qui done es-tu? — Satan[132].

Соблазненная его одиночеством и своей собственной жалостью, Элоа с тоскою спрашивает в последних двух строчках: хотя она не сделала его счастливым, быть может, он хотя бы удовлетворен? После чего последовал ответ, которого она, должно быть, опасалась: «Еще печальнее, чем когда-либо». — «Кто ты?» — спрашивает она. «Сатана», — отвечает он.

Элоа олицетворяет собой милую девушку, которая колеблется между тем, чтобы взять ответственность за самого дьявола, и тем, чтобы вообще не брать никакой ответственности. Ее сознательная преданность благим целям приводит к тому, что ее бессознательный демон рассеивается в ее партнере, который может выводить в жизнь ее теневой Анимус. Ей не удается стать обычной женщиной, которая может прямо взглянуть на себя и принять свою слабость и свою силу. «Совершенство» ее отца вынудило ее ожидать слишком много от себя и от других. Иегова постоянно оценивает ее, и она должна делать все, что в ее силах, чтобы понравиться Ему, даже ценой своей собственной целостности. Важнее всего для нее отношения с ее мужчиной. «Он только для Бога, и она для Бога в нем»[133]. Не обладая уверенностью в себе, подобная женщина пожертвует даже своими собственными чувствами для того, чтобы сохранить единственные отношения, которые удерживают ее в жизни. Если она предаст глубину своих собственных чувств, она попадет в руки своего негативного Анимуса, который может стать достаточно разрушительным, чтобы убить ее. Ее преданность аполлоническому распорядку жизни, соединенная со страхом демона, влечет ее к поиску Эго-контроля посредством активности, характерной для Анимуса. Однако, игнорируя свою пуэлла-сторону, она теряет связь с Дионисом, тем самым утрачивая самую главную часть своей женской природы.

Элоа как часть христианского мифа представляет интересную противоположность греческой Персефоне. Обе были невинными девами, соблазненными богом Подземного Царства. Однако Персефона была крепко укоренена на земле своими близкими отношениями с матерью; таким образом, она могла отдаться Гадесу и в назначенное время родить их сына, Диониса, чья колыбель — корзина для просеивания, в которой был лишь один колос, — была наиболее почитаемым предметом на великом празднике урожая, отмечаемого в Элевзии.

В противоположность ей, у Элоа нет человеческой матери и нет человеческого тела, и поэтому она оторвана от реальности. Ее жизнь возникла из сентиментальной мужской слезы, жалеющей смертных за их человеческую участь. Подобная сентиментальность не принимает реальные условия жизни на Земле. Элоа, не замечающая своего собственного порока и переполняемая собственным желанием спасать, в то же самое время бессознательно восстает против бога, допускающего порок. В результате она утрачивает защиту от сатаны — заклятого мятежника. Без тесной близости с Матерью, Деметрой, ей не хватает прочных корней в ее собственной сексуальности. У нее нет почвы, на которую она могла бы опираться, чтобы иметь дело с тенью, и она может стать бессмысленной жертвой мужчины, выбранного ею для спасения. Ни Дионис, ни живой Христос не могут родиться из ее тела.

Современная Элоа отказывается быть жертвой мужчины или Бога, которого она когда-то обожала. Однако она все еще не взяла на себя ответственности за своего собственного дьявола, и поэтому склонна проецировать его на маскулинный мир, в котором ищет отмщения за убийство своей женственности. Околдованная своим собственным маскулинным влечением к власти и не соединенная со своей собственной Деметрой, она не в состоянии увидеть в своей мести замаскированную форму самоубийства. Это отрезает путь к принесению жертвы. Ее утраченную женственность нельзя ни снова найти, ни обрести заново.

Комплекс Матери

Для женщины, находящейся во власти пищевого нарушения, еще более значимым, чем комплекса Отца, является комплекс Матери. Путаница в инстинктах, вероятно, берет свое начало еще в раннем младенчестве. У младенца для разных потребностей существует разный плач, но мать, не умеющая интерпретировать эти разные типы плача, или не имеющая внутренних ресурсов, чтобы отвечать различными способами, или мать, которой недостает любви, чтобы удовлетворить их, отвечает на каждый плач едой. И после того как она закормит ребенка, она удивляется: почему его рвет? Как он может быть таким неблагодарным? Говоря о дальнейших проблемах ребенка, Хильде Бруш пишет:

Неспособность правильно опознавать телесные ощущения — характерное нарушение при пищевых расстройствах; другие оттенки чувств также воспринимаются или понимаются неточно и часто связаны с неспособностью распознавать скрытые смыслы во взаимодействиях с другими[134].

Мать, потерявшая связь со своим собственным телом, не может дать своему ребенку ощущение гармонии с самостью и с вселенной, являющееся краеугольным для его будущего ощущения целостности.

Эрик Нойманн обсуждает важность позитивного контакта, устанавливаемого в самых ранних отношениях, в работе «Ребенок»:

Ритм и принципы поведения Великой Матери обусловлены переживаниями ребенком ритма его собственного тела и космического ритма дня и ночи, а также времен года. Этот ритм обусловливает жизнь всего органического мира, и основные ритуалы человечества настроены на него… Через гармонию между собственным ритмом ребенка и ритмом его матери — который на этапе самых ранних отношений переживается идентичным его собственному — образ матери становится для ребенка образцом и внутреннего, и внешнего миров… Источник ранних и наиболее базовых матриархальных принципов поведения в связи с этим следует искать в гармонии между еще не расщепленной целостностью ребенка и самостью, которая переживается через мать[135].

Нойманн продолжает свою мысль, уточняя, что, если эти ранние отношения нарушены, ребенок обвиняет себя, и «быть нелюбимым» становится для него синонимом «быть ненормальным, виноватым, одиноким». Позже самость самой девочки становится Ужасной Матерью, чье неприятие отнимает у ее собственного ребенка право жить. В связи с тем что девочка переживает Анимус матери как враждебный, развивается парадокс. Она начинает воспринимать любой другой, более высокий, упорядочивающий принцип как угрозу для своей психики. Психика реагирует страхом, но этот страх — это страх хаоса.