Книга Четыре минус три - Барбара Пахль-Эберхарт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Не бери в голову, старушка!»
Как же часто Хели этой фразой приводил меня в чувство. Каждый раз, когда я начинала слишком уж волноваться или ходить по кругу, пытаясь решить неразрешимимую проблему. Хели, твой юмор — самое в тебе серьезное. Я слушаю тебя. Я учусь у тебя.
И в голову не беру.
По крайней мере до тех пор, пока это возможно.
Почта после аварии — написано на большой коробке, которую я вытащила со стеллажа. Ее содержимое вывалено на пол. Около трехсот папок с письмами, почтовыми открытками, распечатанными мейлами образуют на полу пестрый кавардак. Письма с соболезнованиями, рисунки, самодельные подарки, истории, воспоминания. Предложения помощи, письма от знакомых и незнакомых. От людей, утешенных и укрепленных словами, которыми я попыталась описать и объяснить то, что невозможно ни описать, ни объяснить. Как же много людей приняли участие в моей судьбе.
«Нет слов, чтобы выразить…»
Так или похоже начинаются многие письма. И я снова мысленно благодарю их авторов за то, что они по крайней мере нашли эти слова.
После несчастья мой почтовый ящик ежедневно наполнялся до отказа новыми конвертами. Как из волшебного рога изобилия. И так неделю за неделей. Осторожное вскрытие конвертов превратилось в ежедневный ритуал. Я поглощала их медленно, никогда не читая одно письмо за другим. Старалась распределить чтиво на целый день. По пятницами я откладывала несколько конвертов в сторону, чтобы было над чем коротать выходные.
Среди писем часто затесывались почтовые извещения желтого цвета. С радостной новостью:
На ваше имя пришла посылка!
Работник почты приветствовал меня как старую знакомую. И каждый раз бодро-дружелюбной фразой:
«Сегодня к нам залетал Санта Клаус. Ну-ка, посмотрим, что он нам принес».
Мне казалось, что мой отмененный день рождения настаивает задним числом на том, чтобы его все-таки отпраздновали. Но восторга именинницы при виде такого количества подарков я не испытывала.
Хотя радость снова стала посещать мое сердце. Осторожная и тихая, она старалась ступать неслышно. Я приветствовала ее возвращение. Улыбку, которая иногда даже сменяется смехом. Блеск в глазах. Тепло в животе.
Что-то во мне изголодалось по прекрасному и искало повода его обнаружить. Испытать чувство благодарности. Суметь улыбнуться. Порадоваться хоть чему-нибудь. Радость заряжала мой мотор выживания. Я в ней нуждалась, чтобы продолжать. Радость стоила того, чтобы каждое утро вылезать из постели.
Похоже, этот факт стал достоянием гласности. Похоже, все вокруг сговорились и выработали план — регулярно и как можно дольше доставлять мне удовольствие: посылки и письма поступали пусть и в непреднамеренном, но в определенном ритме. В среднем «капало» два-три письма в день. И они были мне дозированным рационом воды, необходимым для поддержания жизни.
«Набравшись наконец смелости, пишу…»
«Я слишком долго собирался(-ась), чтобы написать. Надеюсь, что еще не поздно».
Вот таким или подобным образом начинались некоторые письма. И сегодня, перечитывая их, я не могу не улыбаться. Нет, ни одно письмо не опоздало. Каждое нашло меня вовремя. Именно в тот самый, предусмотренный именно для этого письма, правильный момент.
Барбаре
Дорогая, милая Барбара… с тех самых пор, как я себя помню, я всегда испытывала к тебе невероятную привязанность. Ребенком я буквально сходила по тебе
с ума. Я всегда тобой невероятно восхищалась, всегда хотела быть такой, как ты, — возможно, это действовало тебе иногда на нервы…
Я никогда не спрашивала себя, что же меня в тебе так притягивает или почему я так тобой восхищаюсь.
Для меня это было неважно.
И вот я получила ответы на вопросы, которые никогда не задавала… В самое трудное время своей жизни ты способна находить слова утешения для других. От тебя исходит такая сила, что приходится буквально подавлять в себе потребность на тебя опереться, вместо того, чтобы быть тебе опорой. Так много любви, так много доброжелательности выражает твое лицо, что начинаешь стыдиться собственных приступов отчаяния и тех проклятий, которые посылаешь судьбе.
Прежде я бы и подумать не могла, что в таком маеньком и хрупком человеке заключается такая невероятная сила. Разумеется, я желала бы от всей души (я — увы! — малодушна), чтобы тебе никогда не пришлось являть в полном объеме эту силу, которая всегда меня в тебе привлекала…
Ты была замечательной матерью и наверняка невероятной спутницей жизни для всех членов своей семьи и «You are a good man, Charly Brown».[12]
Я очень тебя люблю.
Валери, твоя кузина
«А помнишь…»
Как редко мы преподносим друг другу такой подарок: как редко мы говорим близким о том, какими мы их видим. Что мы в них ценим, что делает их в наших глазах неотразимыми.
Моя кузина, моя тетя и некоторые старые друзья одарили меня драгоценными воспоминаниями о добрых старых временах. Письма, где мне снова позволено быть самой собой, где любящий взгляд меня поощряет и воздает мне должное. Строчки, дающие мне возможность внутренне вырасти и засиять.
Я кладу это письмо моей кузины на письменный стол рядом с тремя постоянно горящими свечами. Эти свечи мне также подарили спустя несколько дней после несчастья, и их согревающий свет обеспечивает постоянный доступ к моим трем ангелам.
Я смотрю на пламя свечи и пытаюсь угадать, что со мной будет, обращаясь к ангелам — небесным и земным, которые пишут такие замечательные письма и дарят мне свое сердце в придачу.
Глоток чая. И я снова начинаю кружить в лабиринте писем на полу.
Мне бросается в глаза пачка писем и почтовых открыток, схваченных большой канцелярской скрепкой. Пожалуй, их штук тридцать. И все они написаны одним человеком — старой моей подругой, которую я в последние годы потеряла из виду.
С тех пор, как Карин узнала о смерти моей семьи, письма от нее приходят регулярно, через равные промежутки времени. Месяц за месяцем. Часто она присылает мне всего несколько строчек, украшенных «смайликами». А потом опять разражается каким-нибудь длинным письмом, делясь со мной воспоминаниями и мыслями.
Карин пишет мне о том, как смерть ее матери отразилась на ее жизни. Она описывает станции и полустанки своего путешествия, которое началось, когда вдруг она стала «родственницей усопшей» в возрасте двенадцати лет.
