Книга Искупление - Фридрих Горенштейн

Сашенька встала, надела сапожки. Лейтенант лежал, откинувшись на подушку, успокоенный, грудь его, ранее часто вздымавшаяся, теперь дышала равномерно. Сашенька вышла в коридор, залитый солнцем, но, дойдя до первого же оконного проема, увидав кусок яркого зимнего дня в самом своем расцвете, белые от снега, поблескивающие крыши, черных спокойных ворон, небесную синь, крики детворы, доносящиеся снизу, очевидно от старой бани, где была горка для катания, – увидав и услыхав все это, Сашенька испытала вдруг страшное, непонятное беспокойство, перешедшее в испуг, и она кинулась назад, рванула дверь номера. Лейтенант лежал на боку, лицом к стене, и правая рука его была согнута в локте, прижата к голове. Сашенька схватила эту руку обеими своими руками, пытаясь разогнуть, оторвать от головы, еще не понимая зачем, но рука эта была железной, неподвижной, и через сукно Сашенька чувствовала ее бугристый, напрягшийся бицепс. Тогда Сашенька зубами вцепилась лейтенанту в запястье, торопливо, остервенело; лейтенант застонал и, пытаясь оторвать Сашеньку, ударил ее левой рукой наотмашь. У Сашеньки загудело в висках, радужные винтообразные пятна понеслись в глазах, но она не выпустила запястья, еще сильнее сжав челюсти, и нечто тяжелое выпало на пол.

– Все, – прохрипел лейтенант, – все... Пусти... Лишь тогда Сашенька откинулась и села на кровати.

Ей не хватало воздуха, и она сидела, широко раскрыв рот. На полу у кровати лежал большой армейский пистолет ТТ. Некоторое время было тихо.

– Какая глупость, – сказал лейтенант, – забыл запереться на крючок... Какая мелочь...

Тогда Сашенька заплакала.

– Ты дурак, – сказала она. – Ты дурак, дурак... Ты бессовестный человек, вот ты кто... Ты хотел меня обмануть...

– Я не пережил войны, девушка... Я убит... Я, студент философского факультета, стал сторонником кровной мести, после того как увидел в сарае лицо моего отца, искаженное мукой, со следами нечистот на губах...

– Мне тоже не хочется иногда жить, – сказала Сашенька, – хочется, чтоб я лежала и все меня жалели...

– Ты хорошая девушка, – сказал лейтенант и сел. – Все неправда... Несмотря ни на что, мне хочется жить... Несмотря на то, что отцу моему, еще живому, чистильщик сапог набивал рот дерьмом... Спаси меня... Надо думать о другом... Раз ты меня спасла... Я ударил тебя... Это ужасно... Все это...

– А мне не больно, – сказала Сашенька. – Ты не беспокойся, славненький мой...

– Надо о другом... – говорил лейтенант, – совсем о другом... Оно заслонит... Оно спасет...

Он вдруг обхватил Сашеньку так, словно тонул и дотянулся наконец до предмета, обещающего спасение. Он прижал ее грудь к своим губам, и Сашенька ощутила щекочущее томление во всем теле, давно не посещавшее ее, но теперь оно было живым, все ранее испытанное было ничто по сравнению с этим, в сладости этой не было ни порока, ни испуга, она чувствовала, как неопытные и неумелые руки возлюбленного обнажали тело ее, снимая одежду, но не испытала и тени стыда.

– Мне холодно, холодно, – шепотом пожаловалась Сашенька, и он торопливо натянул на обнаженную Сашенькину спину одеяло.

Все было просто и справедливо, и Сашенька старалась помочь усталому возлюбленному, также охваченная нетерпением. Суставы Сашеньки млели от тоски по желанной минуте, которая никак не наступала, и жажда этой минуты была велика и недоступна тем, кто уже перешагнул ее, ибо никакими воспоминаниями и воображением нельзя было восстановить этой апокалиптической жажды, когда она оставалась позади. Но вот она кончилась и для Сашеньки, и наступили сладкие мучения, блаженное истязание, от которого приятно таяли силы, из груди исторгались радостные стоны, и наконец пришло невиданное доселе ощущение исчезновения, смерти души, которую хотелось бы продлить вечно, бросив бесовский хмельной вызов жизни, природе, бессильному порядку, насмехаться, торжествовать над всеми святостями этого света, плевать на Бога, издеваться над атеизмом, презирать страдания, не признавать ни отца, ни матери, ни родины, ни любви и прочее, и прочее – трудно определяемые желания, ощущения в этот миг полного торжества тела над Душой, неразумного над разумом, животного над человеком, идей дьявола над идеей Бога, момент зачатия, единственный миг, двойственный, как все во вселенной, когда жизнь, лишенная помощи фантазии и разума, показывает свою подлинную цену, равную нулю, и правдой этой доставляет наслаждение непередаваемое. Но впечатление это, при всем необычайном блаженстве, зыбко и бессловесно; бросив вызов разуму и фантазии, оно само оказывается поверженным тем, что, лишившись слов и мыслей, неспособно расшифровать свою суть и соблазнить этим человека и, будучи непорочным, быстро угаснув, лишь усиливает порядок и укрепляет целенаправленность и смысл жизни. Так проходящая, гонимая, полная надуманного смысла жизнь вступает в борьбу с вечным, реальным, царящим во вселенной хаосом и побеждает.

Лишь в миг зачатия врывается этот вечный хаос вселенной в плоть человеческую, и то на одно безумное мгновение.

Сашенька, бессильная и счастливая, лежала рядом с любимым; первое время, может минуту, может пять минут, может еще более, она была так слаба, что не могла поднять руки, а ноги ее, как казалось Сашеньке, далеко лежащие, ощущались лишь в ноющих коленях. Любимый ее был также слаб и тих и даже изменился лицом, морщинки у глаз и на лбу разгладились, и, потеряв твердость, оно стало тихо-восторженным, такие лица бывают у молящихся добрых, глупых баб либо мужиков, грехи которых невелики, а потому молитвы их ласковы и к себе, и к Богу и не требуют вериг и экстаза. Но постепенно ощущение это начало исчезать, и вместе с силами начала возвращаться к нему озабоченность, и бледно-голубые, наивные в те мгновения покоя глаза снова потемнели и приобрели осмысленный блеск. Правда, на Сашеньку он по-прежнему смотрел с нежностью, а вместе с силами в нем снова проснулись желания, он обнял Сашеньку и начал целовать ее так, что оба теряли дыхание и после каждого поцелуя тяжело, глубоко вдыхали и выдыхали.

– Еще, – требовала Сашенька, тело которой также окрепло, налилось и ненасытно просило ласки.

Потом они снова потянулись друг к другу, и снова были сладкие мучения, снова таяли силы, и снова наступил миг исчезновения, который бы хотелось продлить вечно, но который быстро угас, принеся слабость и покой. Они полежали еще некоторое время, и сразу оба, точно были сейчас одним организмом, ощутили волчий голод.

– Отвернись, – сказала Сашенька, – мне надо одеться и покормить тебя.

Он вдруг рассмеялся.

– Ты чего? – спросила Сашенька.

– Я вспомнил, что не знаю твоего имени, – сказал лейтенант. – Какая чушь... Условность... Бирка... Имя и фамилия даны, чтоб отличать людей чужих, ненужных друг другу... Я чувствую тебя по запаху, как волк волчицу...

– Ты говоришь глупости, – сказала Сашенька, – нам надо немедленно познакомиться... Если Зара узнает, что мы даже не были знакомы, она распустит слухи...

Лейтенанта звали Август.

– Хорошее имя, – сказала Сашенька, – а я тебя Витей звала про себя... Это раньше...