Книга Тринадцатый пророк - Елена Гайворонская

– Глянь, – сказал я, толкнув его в бок, – как наш Федя вырядился. – Прямо жених.

Пётр гоготнул в кулак.

Предъявили виновника торжества – младенца мужского пола, который был философски спокоен, но при виде всего этого сборища занервничал и закричал во всю мощь здоровой мальчишеской глотки. Тотчас счастливая мать унесла сына, а радушный хозяин, рассыпаясь в любезностях, повёл всех за дом, где рассадил под увитым виноградом и плющом навесом вокруг заставленного разной снедью стола. Так бы и сразу. Я поёрзал на неудобной скамейке и едва не занозил задницу.

Равви был доброжелателен и сдержан.

От мяса отказался, но позволил налить вина и положить фрукты.

– Как ты до сих пор ноги не протянул? – не выдержав, шепнул я. – Совсем ничего не ешь.

– Почему? – удивился он, – ем.

– И в подтверждение своих слов кинул в рот виноградину.

– Ладно, – сказал я. – Я – человек простой, телепатией не владею, хлеб с небес не добываю, руками лечить не умею. Зато нажраться могу за двоих. О кей?

– Пожалуйста. – Разрешил добрый Равви. – Только не лопни.

– Не беспокойся…

Я забыл закончить фразу, потому что моё сердце заколотилось часто и глухо, и на мгновенье стало труднее дышать. Я ощутил эту перемену, прежде чем понял, чем она вызвана. В текучем светлом платье, стянув на затылке копну смоляных волос в пышный узел, из которого выскальзывали, струясь и сбегая вниз по покатым плечам, тонкими змейками непокорные пряди, сквозь толпу протиснулась Магдалин. Обвела сборище рассеянным взглядом, приоткрыла соблазнительные губки…

Шурша юбками, Магдалин пробралась к нам, присела на краешек скамьи. Я резко сдал вбок, освобождая место, и едва не завалил Петра, издавшего недовольный возглас.

– Привет, – сказал я. – Отлично выглядишь.

– Спасибо.

Я хотел продолжить разговор, но умные мысли не приходили, а глупости я сам отмёл. Спросил:

– Хочешь винограда?

И прежде чем она успела ответить, увёл всю чашу с виноградом из-под носа Равви. Он посмотрел на меня, но не проронил ни слова, только головой едва заметно качнул и улыбнулся, как мне показалось, не без иронии.

– Спасибо, – снова ответила Магдалин и посмотрела на Равви, но тот уже отвернулся.

Заладила, будто других слов не знает.

– Вина?

– Нет, спа…

Но я уже набабахал полный бокал и отметил злорадно:

– Поздно. Придётся выпить. За здоровье!

– Ладно, – согласилась она на удивление покорно.

– На брудершафт?

– Кажется, ты учишься не тому, – погрозила пальчиком. От вина её щёки порозовели и глаза заблестели.

– Совершенно не тому, – согласился я. – Может быть, ты мне подскажешь, кто здесь даёт уроки покорения неприступных красавиц.

– Ты забавный. – Она с полуулыбкой покачала головой. От её волос исходил запах свежести, какой бывает у молодых листьев или трав, или первого снега.

– Спасибо. – Я не понял, следует мне обидеться, или пока повременить.

Она же опять покосилась на Равви, который о чём-то увлечённо толковал с хозяином.

– Он легко находит язык с кем угодно. – Поделился я своим наблюдением.

– В этом его талант, – ответила Магдалин, подавив, как мне почудилось, невольный вздох. – Когда ты с ним говоришь, кажется, что нет человека ближе и понятнее, но вдруг ощущаешь невидимую преграду. И что за ней, известно только ему одному…

Я сказал, что, наверное, у каждого есть потайной сундучок, отпирать который не разрешается никому, иногда даже самому себе. Только у одних он размером с напёрсток, а у других – с бабушкин комод.

Вообще-то я предпочёл бы найти иную тему для беседы. Отчего-то меня задевало, что все её мысли и разговоры сводятся к Равви, будто вокруг никого и ничего больше не существует.

Краем уха выхватил рассуждения о небывало жаркой весне, взметнувшихся ценах, грабительских налогах, сплетни о чьих-то изменах, свадьбе и похоронах. И меня посетила странная идея: если закрою глаза, легко смогу вообразить себя на московской тусовке. Удивительно: каждый из нас живёт с чувством, что делает всё набело, впервые, но, оказывается, всё уже было, и даже не сто, а тысячи лет назад. И ничто не ново, кроме его собственного опыта, который не значит ровным счётом ничего. Словно в подтверждение этой догадки кто-то притащил чудной музыкальный инструмент, нечто среднее между арфой и гуслями, и принялся бренчать. Бренчал нудно и фальшиво, как исполнитель в третьесортном московском баре.

– Лучше бы он не играл, – заметил я.

Магдалин улыбнулась и снова посмотрела в сторону Равви. Тот продолжал беседу, в которую включилось ещё несколько человек. Они о чём-то спорили, отчаянно жестикулировали. А доморощенный менестрель терзал инструмент и мой далеко не самый музыкальный слух. Я решил, что маловато выпил, и накатил ещё одну.

Я не понял, как инструмент оказался в руках Фаддея. То ли он сам попросил, то ли, наоборот, попросили его. Он взял бережно, будто тот был сделан из тончайшего стекла. Попробовал пальцами струны, словно проверял на прочность. А потом заиграл и запел удивительно чистым, проникновенным голосом. Песня была о доме, окне, распахнутом в сад, цветах, золотых, как солнце и девушке в белом платье… Я закрыл глаза.

– Что с тобой? – неожиданно тронула меня за плечо Магдалин. – Ты плачешь?

Прикусив губу, я покачал головой, вымучил улыбку.

– Тоскуешь по дому?

– Того дома давно уже нет. И не будет уже никогда…

Сам не знаю, как вырвались эти слова. В жизни никому не жаловался, особенно красивым женщинам. Даже Магде.

– Не надо… – шепнула она, касаясь моего запястья.

Её рука оказалась меж моих ладоней, дрогнула и замерла, как пойманный зверёк, готовый в любой момент вырваться и ускользнуть. И я замер, боясь спугнуть мелодию случайного прикосновения. Мне отчаянно захотелось приложиться к её трепетной ручке губами, но я не осмелился. Сидел и тихо млел как глупый подросток на первом свидании.

Песня закончилась, музыка смолкла. Инструмент, как сытый свернувшийся калачиком кот, покоился на коленях Фаддея. Комната взорвалась аплодисментами и восторженными возгласами. Но Фаддей решительно их пресёк, отдал инструмент и насупился над своим бокалом.

– Эх, Иуда, – сказал чей-то громкий бас, – тебя не хватает. Никто из нынешней молодёжи с тобой не сравнится. Изображают что-то, выламываются, а настоящей музыки нет. Души нет.

Иуда. Меня вдруг словно стукнули по голове. Причём во второй раз, как обычно в кино: долбанут первый раз – у героя амнезия, а чтобы обратно вспомнить всё, требуется второй удар. И тотчас – щёлк! И становится светло настолько, что самому страшно: то ли это озарение, то ли очередной глюк.