Книга Нефть - Марина Юденич

— Ты имеешь в виду — брюки?

— Нет. До этого дело, кажется, не дошло.

Наконец она смеется. И я смеюсь, представляя, как благовоспитанная посольская дочка Лизавета, надменная и почти оскорбительная в своей безупречной вежливости жена одного из первых российских олигархов, настойчиво пытается снять штаны со школьного учителя, а он — высокий и крепкий, похожий на викинга мужик — не то, чтобы сопротивляется, но — как это она сказала? — отпрыгивает в сторону, в промежутках, однако, умудряясь целовать ей руки и прятать голову в колени.

— И все это молча?

— Нет, разумеется. Он в лучших традициях стонал: «не надо». Я допытывалась: почему?

— И долго эдак-то?

— Да часа два…

Мы закатываемся таким дружным смехом, что официант, замерший у барной стойки, спешит полюбопытствовать — не надо ли чего?

— И что — никаких мыслей? За два часа-то?

— Нет, ну первое, что пришло в голову — понятно. Импотент. Непонятно было, зачем повел, спрашивается, уединился. Но тут выяснилось… То есть в процессе нашей борьбы…

Она снова смеется, уже совершенно искренне, вспоминая, видимо, какие-то детали. Да и сама конструкция «в процессе нашей борьбы» предполагает обычно ситуацию прямо противоположную.

— Куда катится мир… — говорю я расхожее, но вполне подходящее моменту.

— Туда.

— Куда именно?

— В эпоху однополых, самооплодотворяющихся особей, способных обходиться друг без друга.

— И эта сакральная истина открылась тебе в процессе… извини… вашей борьбы?

— Именно. Никакой импотенции. Полная — и я бы даже сказала впечатляющая — физиологическая готовность.

— И ты спросила?

— Спросила. Потому что — слава богу — нажралась этого отвартительного пойла. Сначала я спросила то, что, наверное, приятнее было бы услышать. «Ты Лемеха боишься?» — «Но я же привел тебя сюда, на глазах у всех». Это была правда. «Тогда скажи мне, в чем дело, мне это важно». Мне действительно было важно, потому что за эти два часа я уже передумала черт знает что, разумеется — про себя. И разумеется — самое ужасное. От дурного запаха изо рта до… Ну, я даже не знаю. Фригидность — это когда ты не хочешь мужчину. А когда — мужчина не хочет тебя?

— Это старость.

— Про это тоже были мысли, можешь не сомневаться. Слава богу, он развеял все эти кошмары двумя короткими словами:

— Я — гей. Как видишь — дело тут совершенно не в тебе. И — честное слово, я вздохнула с облегчением.

И вспомнила Джулию — помнишь Моэмовский «Театр», и чуть было не рассмеялась.

2003 ГОД. ВАШИНГТОН

— На самом деле я могу уступить тебе свою коморку дня на два — сопровождаю президента. Так будет удобно — в том смысле, что все под рукой, и еще я, пожалуй, предупрежу своих ребят, из тех, что остаются на местах, что при случае тебе следует помочь, как если бы ты работал вместо меня. Или, скажем лучше, — по моему заданию.

Это была демонстрация неслыханной щедрости. Дон Сазерленд был в настроении, потому что оказался в списке сотрудников, летящих «бортом № 1». Тут были свои аппаратные игры и свои аппаратные радости — попасть на борт президента было почетно, тем более — в носовую часть самолета. Но столь же почетно было — занять кабинет шефа на время его отсутствия. В любое другое время Стив принял бы приглашение с радостью, к тому же — аппарат Совета национальной безопасности под рукой и едва ли не в собственном распоряжении мог весьма облегчить, ускорить работу. Вдобавок Стив любил работать в Белом доме, где каждая комната и коридор неразрывно были связаны с историей, драмами и интригами, которые — собственно — и вершил теперь Стив, разумеется, исключительно для исполнения совсем другими людьми. Но даже в этой опосредованной связи он ощущал некую связь времен, простертую — притом! — во времени и в пространстве. Это было восхитительное, волнующее чувство. Но сегодня Стив сказал: нет. Впрочем, занятый — пока еще мысленно — предполетными сборами на президентском самолете Дон никак не отреагировал на его отказ. Нет так нет.

— Предпочитаешь работать дома?

— Да.

Стиву хотелось бы сейчас сказать, что тема, рожденная на яхте человека, у которого в венах течет нефть вместо крови, так захватила его и показалось столь объемной и важной, что требует осмысления, не говоря уже о собственно сценарии, который всегда требует особой, в некотором, очевидно интеллектуальном смысле — стерильной обстановки. И уж точно — тишины. Стив не сказал Дону — и этого уж точно не хотел и не стал бы говорить ни при каких условиях, что Энтони Паттерсон предлагал Стиву остаться и поработать у него на яхте или в ближайшем бунгало. Но и там — в обстановке, которую прежде Стив наблюдал только на голливудских экранах — тоже не было стерильности и покоя. Впрочем, кукла Дона, которая тоже, разумеется, гипотетически пылилась на крючке в известной коллекции Стива — этого предложения не оценила бы. А вернее, именно что оценила, но совсем иначе, чем было оно на самом деле. И испытала бы целую гамму неприятных эмоций — от зависти до ревности. И может, даже укол подозрительности, не вздумал ли Энтони перекупить редкие парадоксальные мозги Стива. И собственно — не перекупил ли? И Стив промолчал однажды. Второй раз он также не пустился в объяснения, потому что Дону было просто не до них. Он уже парил в небе, на борту президентского лайнера, причем, разумеется, в головной части салона. Потому Стив просто сказал:

— Нет. Я поработаю дома. Если ты не возражаешь. Там тихо.

— Ну разумеется, старик.

Тишина. Она и вправду нужна была Стиву — то, что он назвал «человеческой тишиной», иными словами — никакой людской суеты вокруг, случайных вопросов, бездумных реплик и даже вежливого «будь здоров». В такие минуты его отвлекали только люди. Шум ветра за окном — сколько угодно. И даже хорошо. Тема, озвученная Энтони Паттерсоном, захватила так, как не захватывало уже давно и ничего из того, чем приходилось заниматься. Хотя приходилось вершить и весьма примечательные истории. Но это было другое. Новое. И открывало — не дай только бог Стиву ошибиться — совершенно иной пласт в истории манипуляции политическими процессами.

Надо ли говорить, что новая папка, которую — едва добравшись до компьютера — открыл Стив, называлась «Психи».

Он был верен себе — короткие, хлесткие названия, годящиеся больше для дешевых триллеров, нежели для серьезных политических сценариев. Но ему так нравилось. Потом некоторое время он писал, часто отрываясь, чтобы заглянуть в интернет, — то, что потом станет называть преамбулой. «О роли психов в истории» — можно было бы обозначить тему. Она была коротка и, в общем, не содержала ничего нового. Ситуаций, когда ход истории, иногда не вполне естественный, а вплетенный в хитрую паутину чьих-то изощренных интриг, вдруг поворачивал вспять случайный человек — как правило, душевнобольной или — по меньшей мере — не вполне адекватный, известно множество. Великое множество. Разумеется, поначалу это происходило случайно. Никто не манипулировал Геростратом, идущим сжигать храм Артемиды. Но позже — способ стал эксплуатироваться вовсю. И даже просочился на страницы модной беллетристики — Стив даже усмехнулся, ибо речь шла о любимом романе его детства — Миледи вполне оценила психическое состояние британского офицера и весьма искусно слепила из него наемного убийцу, которого в других, обычных условиях пришлось бы готовить гораздо дольше. Он вспомнил почему-то еще одну женщину — совсем из другой истории, страны, времени. Реально существующую психопатку по имени Фанни Каплан. В чью гениальную голову пришла идея вложить пистолет в слабую руку хворой каторжанки, страдающей близорукостью едва ли не в девять диоптрий, он не знал, хотя в свое время — в свое свободное время — история последних дней Ленина занимала его довольно сильно.