Книга Под покровом небес - Пол Боулз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из-под двери Кит свет не пробивался. В своей комнате он взял бутылку виски и посмотрел на часы, из предосторожности оставленные им на ночном столике. Была половина четвертого. Он решил, что если поторопится, то сможет успеть вернуться к себе в комнату к половине пятого, если только они уже не погасили огонь.
Сторож храпел, когда он вышел на улицу. Там он заставил себя идти таким быстрым шагом, что у него заболели икры ног, однако упражнение не помогло унять пробиравший его до костей озноб. Город точно вымер. Никакой музыки не было слышно, когда он подошел к воротам дома. Двор был погружен в темноту, равно как и большинство комнат. Но некоторые из них еще были открыты, и в них горел свет. Мохаммед, развалившись на кушетке, разговаривал со своими друзьями.
— Ну как, нашли ее? — спросил он, когда Порт вошел в комнату. — Что это у вас?
Порт приподнял бутылку со слабой улыбкой. Мохаммед нахмурился:
— Вы этого не хотите, друг мой. Это очень плохо. От этого кружится голова. — Одной рукой он проделал спиралевидные движения, а другой попытался выхватить у Порта бутылку. — Выкурите трубку со мной, — потребовал он. — Это гораздо лучше. Садитесь.
— Я хочу чаю, — сказал Порт.
— Слишком поздно, — с непререкаемой убежденностью сказал Мохаммед.
— Почему? — тупо спросил Порт. — Я должен.
— Слишком поздно. Нет огня, — объявил Мохаммед с некоторым удовлетворением. — После одной трубки вы забудете о том, что хотели чая. В любом случае, вы уже пили чай.
Порт выбежал во двор и громко хлопнул в ладоши: безрезультатно. Заглянув в одну из комнат, где он заметил сидящую женщину, он по-французски попросил чаю. Она уставилась на него. Он спросил на своем хромающем арабском. Она ответила, что уже поздно. Он сказал: «Сто франков». Мужчины зашептались между собой; сто франков выглядели интересным и разумным предложением, однако женщина — пухлая, пожилая матрона — сказала: «Нет». Порт удвоил сумму. Женщина встала и махнула ему следовать за ней. Они прошли под занавеской, висевшей у дальней стены комнаты, и, миновав ряд темных клетушек, вышли наконец на открытый воздух. Она остановилась и знаком показала ему, чтобы он сел на землю и подождал ее там, после чего скрылась в отдельно стоявшей лачуге в нескольких шагах от него.
Он услышал ее возню. Еще ближе к нему в темноте спало какое-то животное; оно тяжело дышало и иногда шевелилось. Земля была холодной, и его начал бить озноб. Сквозь разломы в стене он увидел неровное дрожание света. Женщина зажгла свечу и теперь ломала пучки хвороста. Вскоре он услышал, как они потрескивают в пламени разведенного ею огня.
Прокричал первый петух, когда она вышла наконец из хибары с горшком углей. Распространяя за собой шлейф искр, она повела его в одну из темных комнаток, которую они проходили раньше, и там опустила горшок и поставила кипятить воду. В абсолютной темноте мерцали лишь красные отблески горящего угля. Он присел на корточки возле огня и обнял себя крест-накрест руками, пытаясь согреться. Когда чай был готов, она мягко подтолкнула его в сторону чего-то, что оказалось матрасом. Он сел на него; матрас был теплее, чем пол. Она протянула ему стакан. «Meziane, skhoun b'zef»[46], — прокаркала женщина, пристально глядя на него в убывающем свете. Порт отпил полстакана и наполнил его до краев виски. Повторив эту процедуру еще раз, он почувствовал себя лучше. Он немного расслабился и выпил еще. После чего, боясь, что может вспотеть, сказал: «Baraka»[47], и они вернулись обратно в комнату, где лежали и курили мужчины.
Увидев их, Мохаммед рассмеялся.
— Чем вы занимались? — укоризненно спросил он и скосил глаза в сторону женщины. Порт, ощущавший сейчас легкую сонливость, помышлял лишь о том, как бы добраться до гостиницы и лечь в постель. Он покачал головой.
— Да, да, — настаивал Мохаммед, твердо вознамерившись подшутить. — Я знаю! Молодой англичанин, который намедни уехал в Мессад, тоже делал вид, что он сама невинность, точь-в-точь как вы. Он делал вид, что женщина — его мать, что между ними ничего нет, но я застал их вдвоем.
Порт ответил не сразу. Потом он вскочил с криком:
— Что?!
— Ну да! Я открыл дверь одиннадцатого номера, а они — на тебе, лежат в постели. Как и следовало ожидать. Вы поверили ему, когда он сказал, что она его мать? — добавил он, заметив недоверчивое выражение Порта. — Видели бы вы то, что я видел, когда открыл дверь. Тогда бы вы поняли, какой он хитрец! Думаете, ее возраст помеха для нее? Нет и еще раз нет! Как и для него. Вот я и спрашиваю: чем вы там с ней занимались? А? — И он снова залился смехом.
Порт улыбнулся и, расплачиваясь с женщиной, сказал Мохаммеду:
— Смотрите. Я даю только двести франков, которые обещал ей за чай. Видите?
Мохаммед захохотал:
— Двести франков за чай! Слишком много для такого старого чая! Надеюсь, вы выпили два стакана, друг мой.
— Спокойной ночи, — пожелал Порт комнате вообще и вышел на улицу.
«Прощай, — говорит умирающий зеркалу, которое перед ним держат. — Мы не увидимся больше никогда».
Поль Валери
Начальник военного гарнизона Бу-Нуры, лейтенант д'Арманьяк находил здешнюю жизнь заполненной, хотя и довольно однообразной. Сперва его развлекала новизна жилища; семья прислала ему из Бордо его книги и мебель, и он испытал удовольствие лицезреть их в новом и неправдоподобном окружении. Затем настала очередь туземцев. Лейтенант был достаточно умен, чтобы настоять на своем и позволить себе роскошь не быть высокомерным с коренным населением. Его демонстративная позиция относительно жителей Бу-Нуры заключалась в том, что они являются частью великого, загадочного племени, у которого французы могли бы многому научиться, если бы дали себе труд. И поскольку он был человеком образованным, остальные солдаты гарнизона, которым не терпелось увидеть всех туземцев до одного гниющими на солнце за колючей проволокой («…comme on a fait en Tripolitaine»[48]), не ставили своему командиру в вину проявления нездорового великодушия, ограничиваясь тем, что говорили между собой: дескать, рано или поздно он придет в чувство и поймет, какое подлое отребье в действительности те собой представляют. Законный энтузиазм лейтенанта в отношении туземцев продлился три года. К тому времени, когда он пресытился полудюжиной (или около того) своих улад-наильских любовниц, период его беззаветной преданности арабам подошел к концу. Не то чтобы он стал сколько-нибудь менее объективен в установлении справедливости применительно к ним; просто в один прекрасный день он перестал о них думать и начал воспринимать их как данность.
