Книга Отец-лес - Анатолий Ким

Я видел внутренности и клоаки того безрадостного и убогого сооружения, что называлось бараком жилой зоны, запертую на висячий замок входную дверь — вид у неё такой, словно это дверь склада или другого нежилого помещения, где люди бывают нечасто, где тишина амбарная, замогильная, шмыгают крысы. Но сразу же за дверью — крошечные сени с двумя вместительными бадьями-парашами, куда звучно шлёпается дерьмо, исторгаясь из скрюченных на краях бочек двух бедолаг, третий в нетерпении топчется рядом, держа обеими руками приуготовленные к действию, расстёгнутые штаны. Далее парашной опять-таки закуток, откуда вверх к казарменному помещению поднимаются две-три до ямок выщербленные ногами деревянные ступени, по сторонам которых, в неуютных карманах тамбура, стоят издёрганные топчанные койки. На них лежат, выставив к проходу скорченные спины, парии лагерного общества: ассенизатор Коврижкин и грязный, хуже Коврижкина пахнущий человек с женской кличкой Люська. Этих двух барачный класс узников не допустил до своего уровня, считая их погаными: Коврижкина потому, что он возил дерьмо, а здоровенного и придурочного парня Люську за его принадлежность к разряду неприкасаемых, тех самых, у которых пробиты дырки в кружках, мисках и ложках. И если Люська хотел, допустим, попить воды из бочки, то он подходил к общественному сосуду и, стоя в двух шагах от него, ждал, когда кто-нибудь подойдёт, попьёт сам и после соизволит перелить из своей кружки в дырявую, при этом стараясь ни в коем случае не коснуться её своей посудою и для того подымая кружку как можно выше над Люськиной. А тот (Люська) с тупым, смиренным видом покорной скотины тщится уловить вихляющую струю, падающую из кружки благодетеля, которою тот ещё и поваживал в воздухе, как бы непроизвольно содрогаясь от омерзения. В итоге благотворительной акции в дырявую кружку попадало несколько ложек воды, которую лагерный педераст Люська с нескрываемой жадностью выпивал, громко присасывая воздух губищами, а затем снова замирал у бочки, ожидая подхода следующего благодетеля.

Из тамбура был вход в огромную вонючую казарму, двери куда не закрывались — по приказу начальства обе створки были пришиты гвоздями к полу в широко развёрстом состоянии — обе обшарпанные, некрашеные, с измызганными филенками половины. Нары шли двумя рядами, впритык к стене одним концом, в два этажа; между нарами проход шириною в один шаг, с вытертыми до желобов досками пола; нары о два места, между ними также проходы; темнота, вонь, курение в темноте; хрипы и стоны спящих, тихая хипишня и тасовня неспящих, в темноте запертого барака творящих ужасные и скверные бесчинства.

Чу! Кого-то стащили с нары, поволокли — пискнул только и захныкал, но, видимо, живо дали чем-то увесистым по тыкве — крякнул и замолк, позволяя тащить себя безо всякого сопротивления. У выхода тасовня увеличилась, запыхтела множеством нетерпеливых дыхалок, зашлёпала босыми ногами, и «шныри», спавшие возле самых дверей, живо отвернулись на нарах, укрылись с головою телогрейками: ничего не видим, ничего не знаем. Надо было через потайную потолочную дыру, устроенную над входом и умело замаскированную днём, взобраться на чердак, для чего воспользоваться казённым табуретом с продолговатой дыркой посреди дощатого сиденья (дырка для удобного хватания табуретки рукою). Затем путь вёл через верхнюю нару, где жавшийся к краю нары несчастный шнырь изо всех сил притворялся, что он спит и ничего такого не замечает, хотя чьи-то холодные, с налипшим к подошве сором, босые ноги сутолошно тыкались в лицо ему, наступали с размаху на руки, с хрустом давили подушку, набитую соломой. А раз какая-то шкурная сволочь торопливой пяткой вонзилась в самую середку живота, и шнырь со стоном подскочил на своём беспокойном ложе, на мгновенье взъярился и укусил чужую ногу, за что был невидимым альпинистом смазан по зубам какой-то твёрдой вещью.

Но вначале нужно было втащить на чердак жертву, полуоглушённую и вялую, повисшую на руках у тех, кто его волок для своего потребления, — он же сам не хотел, не мог вспрыгнуть на верхние нары и оттуда, выпрямляясь кособоко (оторванная потолочина, вынутая из гвоздевых гнёзд, открывала дыру чуть в стороне над нарами), прошмыгнуть белкою на чердак. Пришлось его вязать под мышками верёвкой и с полу поднимать, тащить по воздуху вверх, а он ещё застрял в дыре, попал запрокинутым лицом за край её, и двое дюжих спортсменов, дружно выбиравших верёвку с грузом, снова и снова дёргали, а он никак не мог, раскачиваемый на стропе, с беспомощно откинутою назад головою, попасть туда, куда было нужно, и лишь бесполезно тыкался лицом в доску, постепенно размозжив нос, скулы и лоб. Наконец он попал головою в дыру, и его вдёрнули на чердак, но он был плох, самостоятельно не стоял, и его кое-как пристроили, перекинув через балку. И сразу же тасовня сбилась в один комок, задышала и зашмыгала носами близко, голова к голове, и в полной темноте пошёл тихий разговор такими словами: «Ну, кто первый?» — «Братцы, дайте я! Я первый». — «Ну ты, волчара, всюду первый. Шустряк». — «Ладно, зайчик. Пускай начинает. Давай, зайка!» — «Кабы вазелинчику, братцы!» — «Да ты гад! Тебе, гаду, свой вазелин пора иметь». — «Тиша! Чегой-то шнырь шваброй стучит». — «Атас, коблы!» — «Тиша!» Но тревога вскоре улеглась и тасующиеся продолжили своё дело, поочередно оглашая чердачную тьму тяжёлым сопением, обдавая резким запахом пота окружающее пространство, в котором они всё равно невдолгих умрут, как умирает и всякая тварь на земле.

Бывает, вздохну глубоко воздухом самых мощных лесов Рио-Негру, близ экватора, да задумаюсь ещё на вздохе об одном шведском короле Карле, который был когда-то незаметным, но достойным эвкалиптом у подножия горы Хангома в южной Персии, а потом, когда появились на свете люди и королевства, воплотился в этого несчастного человека, короля Карла, с его тайной нерешительностью перед женщинами. Успею подумать ещё о том, что личный слуга короля Урс Бергстрём хранил тайну о болезни монарха до конца своих дней, но в последний час, когда атомы его мозга повздорили меж собой, как это бывает обыкновенно в пору кончины человека, и собирались разлететься кто куда — одни в Гондурас, в каплю воды весёлой реки Патука, которая станет каплей спермы никарагуанца Ливно с берегов Коко, от которого родится сын Рибана, а родит его Гомея Ирьонасие, сын же Рибаны от мулатки Сары Лампедузо станет преуспевающим бродягой-мачетеро, работающим в своё удовольствие наёмником на плантациях сахарного тростника и в банановых компаниях Гватемалы, — это он однажды мимоходом срубил шишковатый нарост на придорожном дереве, а на получившемся гладком стёсе какой-то грамотей впоследствии написал по-испански с ошибками грязное ругательство синим карандашом… Другие атомы рвались прочь от земли, но снова без единогласия: одни стремились к центру Галактики, иные желали отправиться на поиски кометы Галлея; когда наступил этот час разногласий атомов, из коих состоял мозг Урса Бергстрёма, он хитровато-расслабленно улыбнулся, чуть сдвинув глубокие складки по бокам узкого рта, и произнёс затухающим, но ясным голосом: «Задвигал-то бабам я, а он не мог, куда ему было, бедняге». И это, к ужасу родных, были последними его словами…

Вздохнул на этом — и выдохнул где-то в Уссурийской тайге, летом, когда нижний ярус чудовищно тесного смешанного леса мохнато кипит и метелицей кружит от удушливого звона комарья, мошки и гнуса, и обнаружу себя браконьером Удодолевым, который обвязал всю голову себе бабьим платком, оставив торчать длинный бледный нос, и в намотке оставил узкие щёлки для глаз, идёт, прижимая к боку ложе мелкокалиберной винтовки, висящей на ремне через плечо, — то самое оружие, из которого он захочет впоследствии подстрелить сидящую на верхушке фонарного столба ворону, целясь из окна своей квартиры на третьем этаже, подзадориваемый пьяными гостями, а также возгласами радости и страха, испускаемыми столь же пьяными их жёнами — это было в городе Хабаровске, в микрорайоне домов-коробок из бетонных блоков, и в створе выстрела недалеко был дом, который, однако, выпал из внимания всех, кто находился в комнате Удодолева, и для него этот дом-коробка, бездарный близнец тому, в котором он жил, оказался также вне сознания, словно скрывшись от него за густым туманом надвигающейся беды. Удодолев выстрелил, в ворону не попал, вспорхнула она и удалилась, тяжело взмахивая крыльями и подтягивая к животу лапки, — а попал Удодолев пулькою в белое пышное плечо женщины, стоявшей на балконе дома-близнеца, на четвёртом этаже (выстрел, таким образом, оказался с небольшим превышением), и Удодолева осудили за ранение человека, за стрельбу в городе и, главное, за хранение недозволенного нарезного оружия без разрешающих бумаг. Дурашливый и суетливый, Удодолев очень скоро приспособился к лагерной житухе, но стал рискованно играть в карты — и однажды в запале особо нездорового азарта играл на «интерес» и неожиданно проиграл не только честь, достоинство и мужество своё, но и саму жизнь. Его нашли на чердаке, окровавленного, с развороченной прямой кишкой, с содранной кожей лба, со сломанным носом, он был перевешен через бревно, руки и ноги его свисали на одном уровне по разные стороны балки. На его великое счастье, принимал бесчестие и умирал он, уже находясь в бессознательном состоянии, то есть полностью отсутствовал в той эпохе и в том историческом месте, где совершилось это ночное деяние.