Книга Что рассказал мне Казанова - Сьюзен Сван

Пристали в Корфу. Плохая погода надолго задержала нас в маленьком симпатичном портовом городишке. Чтобы скрасить вынужденное безделье, синьор Казанова в красках описывает свой побег из Свинцов другим пассажирам, которые, подобно мне, изнывают от скуки. Не упуская из виду ни единой подробности, мой спутник рассказывает, как он взломал крышу Герцогского дворца и только тут понял, что толпа увидит его и отца Бальби в лунном свете. Тогда он решил бежать после того, как часы пробьют полночь. Наши глаза расширялись от восторга, когда Казанова в лицах разыгрывал перед нами всю сцену: сперва он, стоя на четвереньках, уговаривал отца Бальби пересечь крышу, затем осторожно спустил его через окно, обвязав простыней, и, наконец, чуть не сорвался с парапета, стараясь протолкнуть лестницу в окно этажом ниже, зная, что священник уже готовится оставить его.

Каждый раз, когда синьор Казанова доходил до того момента, когда он вынужден был позволить отцу Бальби протолкнуть себя через сломанную дверь в Герцогском дворце, а ноги его уже кровоточили от щепок дерева, сердце мое замирало, как будто я слышала эту историю в первый раз. Эти драматические сценки привлекли к нам внимание художника из Неаполя и магометанского торговца по имени Зак.

Каждое утро синьор Казанова приносил чашку пенистого шоколада Заку и спрашивал того о жене, жившей в каюте вместе с их дочерью. Зак говорил, что она плачет всякий раз, когда море начинает бурлить. Синьор Казанова послал ей вниз оливы и мед. Сегодня он перестал «марать бумагу», как мой друг называет свое сочинительство. Этим утром я увидела, как шевалье вырвал страницу из путевого журнала и предал ее воле ветра. Когда я спросила, что же он доверил судьбе, Казанова ответил: «Надежду, что вы будете хорошо думать обо мне, мисс Адамс».

Я рассмеялась, а он настоял, чтобы я присоединилась к нему за чаем – вместе с Доменико Дженнаро, пейзажистом, и Манолисом Папаутсисом, его переводчиком.

Синьор Папаутсис был родом из богатой греческой семьи, живущей в Венеции, и, как большинство образованных греков, говорил по-французски, на этом универсальном языке Европы. Он носил остроконечную шляпу, сюртук и длинные панталоны, слегка вытертые на коленях. Таким образом, верхняя часть его гардероба напоминала о французском джентльмене, а мешковатые штаны будили воспоминания о паше. Синьор Казанова сказал, что, так как он носит модную одежду, то заслужит этим хорошее отношение со стороны турков, покорителей его народа.

Синьор Папаутсис достаточно привлекателен, тогда как синьор Дженнаро – это мрачное, шаркающее создание с большим животом и бородой в форме лопаты. Он со мной почти не говорил, когда я вошла в каюту, но как только синьор Папаутсис наполнил бокалы вином, то художник расслабился и показал нам свои инструменты: телескоп для рассматривания классических скульптур и множество карандашей и ножей для вырезания полотен. Между прочим, некоторые из этих полотен, где он изображал свои панорамы, достигали в длину восемнадцати футов.

В Грецию художника отправил богатый коммерсант из Неаполя, заказавший ему маслом изобразить Акрополь, и сейчас синьор Дженнаро распространялся по поводу «благородной простоты и спокойного величия» в искусстве древних. Этот разговор напомнил мне об этом подлеце Поццо, обманувшем отца, и скоро мне стало скучно. Разумеется, синьор Казанова не удержался и вынул миниатюру Эме Дюбек де Ривери.

– Типично французский стиль, – прокомментировал синьор Дженнаро. – Эпическое исполнение данного портрета просто восхитительно. Вы видите, Джакомо, как выписаны рабы, собирающие хлопок на заднем фоне?

– Замок принадлежит семейству Дюбек, – пояснил синьор Казанова.

Я не заметила рабов на заднем плане и наклонилась посмотреть, что же художник подразумевает под «эпическим исполнением».

Синьор Папаутсис попросил рассказать ему историю Эме, и синьор Казанова поведал, что некий прорицатель, живший на острове, предсказал ей судьбу: ее кузина Жозефина выйдет замуж за императора, а Эме тоже будет жить во дворце, не получая публичного признания. Прошло много лет, и предсказания сбылись: сегодня Жозефина – супруга Наполеона, а Эме – жена султана и живет в Оттоманской империи.

– В своем последнем письме, – сказал синьор Казанова, – моя возлюбленная написала мне, что мы делим любовь, осененную звездами…

– Но Эме выразилась не так, – мягко встряла я. – Она писала: «Мы разделяем так много, любовь моя… две несчастные судьбы и два страстных сердца, которые не могут быть счастливы без любви друг к другу».

Мой друг довольно взглянул на меня. Затем он обхватил голову руками и грустно вопросил:

– Вы думаете, я достоин такой женщины?

Я никогда не видела человека, на лице которого чувства отражались бы так ярко. Только что его лицо пылало зарницами летней бури, а уже через минуту оно дышало покоем света раннего утра. Возможно, это вообще особая венецианская черта.

– Все люди равны от рождения, – заявила я.

К моему удивлению, синьор Казанова и художник громко расхохотались.

– Мисс Адамс, очарование вашего Нового Света подобно тонизирующему напитку для пожилых странников, таких как мы с Доменико.

Я не осмелилась задать ему собственный вопрос, столь меня тревоживший: осознает ли мой спутник, что Эме тоже далеко не молода? Что она уже не та девочка, которую он встретил когда-то давным-давно? Я боялась, что мой новый друг совсем позабыл о времени и до сих пор видит перед собой юную красавицу из Нанта, и прокляла свое глупое республиканское сердце – мое желание все рассказать друзьям, вот в чем заключается главная опасность. И все-таки я восхищаюсь теми, кто действует храбро и опрометчиво, кто разбивает вдребезги мои предупреждения и попирает мои страхи (которые отец называл «заслуживающими доверия озарениями»), тем самым доказывая, что я не права.

Я слишком скучаю по дому, чтобы записывать сегодня выученные уроки.

24 июня 1797 года

Я не понимаю греков.

Вчера ночью я проснулась от громких звуков в зале над моей каютой и мигом встревожилась. Среди шуршания шаркающих ног я услышала глубокие, издающие горловые звуки голоса, характерные для греков или, по крайней мере, для моряков нашего корабля. Не знаю, насколько они мужественнее американцев, но их грубые голоса звучат угрожающе, как будто эти люди говорят самым нутром своих легких. Я уже искала пистолет отца, когда дверь со скрипом отворилась и неуклюжий силуэт Манолиса Папаутсиса показался на пороге, зловеще возвышаясь в лунном свете.

– Дорогая моя, я знаю, как вы печальны, – сказал грек и попытался изобразить, по его мнению, приятную улыбку. Позвольте же помочь вашему разбитому сердцу.

– Вы пьяны! Убирайтесь прочь!

Папаутсис остановился, раскачиваясь на одном месте, а затем повалился вперед – не знаю, то ли от желания, то ли от вина, – и на мгновение его лохматая голова с черными кудрями приникла к моей груди, и oн начал целовать меня в таких местах, где до этого ко мне не прикасался ни один мужчина. Я оттолкнула его, и Манолис упал на пол, бормоча греческие проклятья.