Книга Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Миша Забоков

В дверях, на выходе из кинотеатра, я столкнулся с инструктором, что несколькими днями раньше беседовал со мной в доме культуры.

— Ну как, — спросил он, — сильное впечатление?

— Сильнее не бывает, — вяло ответил я. — Только при чем тут гербалайф? С тем же успехом можно сооружать пирамиду вокруг средства для уничтожения тараканов!

— Правильно! Разницы — никакой, — доходчиво пояснял он мне как своему давнему товарищу. — Но под средство для уничтожения тараканов труднее найти новых пайщиков. Строго говоря, и сам гербалайф, и уж тем более тараканий инсектицид в этой схеме совершенно излишни. Они даже вредны. С ними только дополнительная морока. Доставка, хранение, сбыт. Кому это надо! Но ведь должны же мы чем-то отличаться от МММ! Да и к тому же риска меньше: снаружи — некая пищевая добавка, зато внутри — добротная пирамида…

Через короткое время гербалайф и вовсе утратил тайну романтического флера, привлекавшего прежде заблудшие души тех, кто нуждался в самоочищении тел, превратившись исключительно в орудие для алчного зарабатывания денег. На рынке труда, управляемом одними и теми же людьми, конкурировали между собой два способа ненасильственного отъема денег у населения: гербалайф и «негербалайф», последний из которых, ничем по сути не отличаясь от первого, обладал большей многогранностью приемов денежного заимствования, — тут тебе и дисконтные карты, и тайм-шеры, и Международное страховое сообщество со штаб-квартирой в Лозанне и т. д. и т. п. Стоило только человеку, который ума не мог приложить, — куда девать хранимые в чулке 1,5–2 тысячи американских баксов, попривыкнуть к тому или иному филигранному приему изымания денежных сбережений, как на смену ему появлялся новый, отвечавший текущему веянию времени. И вот уже очередной искатель приключений бережно нес свою денежную пайку в «Общество взаимной поддержки», прокладывая, подобно астронавту, доселе неизведанные пути в бесконечном космосе непознанного материального благополучия…

Между тем Николь как раз завершала хвалебную оду в честь гербалайфа. Как и подобает галантному мужчине, я терпеливо выслушал жуткую историю, в которой гербалайф служил лишь поводом к рассказу о невероятных страданиях подруги Николь, до такой степени увлекавшейся сызмальства всякими мучными сладостями, что к периоду половой зрелости бедняжка полностью лишила себя радости неформального общения с молодыми людьми, отчего ее характер претерпел существенную перемену, повлекшую за собой изменение личности и — не могу даже вымолвить! — потерю интереса к общественной жизни; неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы по прошествии многих лет почти отшельнического существования, занимаясь как-то разменом родительской квартиры, она не обратилась за помощью к маклеру (!) — предтече современного риэлтора с психоаналитическим уклоном, — чья душевная отзывчивость оказалась столь безграничной, что наряду с квартирой ей также перепало одно импортное средство, кардинально изменившее весь ее облик, благодаря чему она вскоре вышла замуж, обрела счастье материнства, стала профоргом группы, и теперь, испытывая время от времени потребность в снижении веса, пользуется исключительно гербалайфом.

«Ты смотри! — подумалось мне. — А я-то было решил, что Марк Хьюз — только финансовый гений. Ан нет. Он, оказывается, еще и побочным бизнесом в сфере лечебного питания не прочь побаловаться. Какой, однако, разносторонний мужчина!»

— А не пробовала она, превозмогая испепеляющее желание, просто отказаться от сладкого? — спросил я наудачу.

От такого вопроса, заданного в столь наглой, откровенно бездушной форме, Николь даже опешила.

— Ну… не знаю… наверное, пробовала…

История сладколюбивой девушки, вдоволь настрадавшейся, но отвоевавшей всё же у судьбы завидное право называться профоргом группы, меня совсем доконала, и если бы не ее чудесное исцеление, я бы совсем разуверился в пользе риэлторского ремесла. Попрощавшись с Николь, я сразу же плюхнулся в воду, чтобы поскорее загасить пламя переживаний от только что выслушанного рассказа. Но и после купания в бодрящей морской воде тлеющие угольки воспоминаний по-прежнему не затухали, поэтому, не колеблясь, я направился в бар.

Там было довольно многолюдно. В плавках, купальных костюмах, постелив на стулья полотенца, за столиками сидели мужчины и женщины — кто за чашкой кофе с сигаретой, кто за бокалом вина, а кое-кто и за более крепкими напитками. «Вот она — утренняя совесть теплохода! Вот они — люди, презревшие утреннюю похлебку ради углубленного осознания всего ими набедокуренного вчера! Не успевшие принять душ, одеться, привести себя полностью в порядок, — сразу устремившиеся сюда, дабы испить чашу своего вчерашнего позора до самого дна, до последней капельки. Сколько же времени мне понадобилось на то, чтобы добраться до них! Через утреннее самокопание за чашкой кофе с сигаретой, когда путь к здоровому духу я оглашал хрипом своих прокуренных легких; через клиническое себялюбие душевнобольных клиентов, что скопом косили от принудительной госпитализации, укрываясь на рынке вторичного жилья; через истерию обезумевшей толпы, возопившей о своем безграничном служении золотому тельцу; через предательство идеалов утренней ответственности гражданина за совершенные им вчерашние проступки… Как же долог был путь мой сегодняшний к ним! Но теперь уж я с вами, братья мои и сестры! Одарите меня своим теплом! Ниспошлите мне утешение! Заключите меня в объятия, други мои!»

Троица знакомых мне нефтяников из Тюмени расположилась в углу бара рядом с пальмой в большой кадке. Я поздоровался, получив в ответ приглашение присесть за их столик. Дискомфорт утреннего вхождения в непривычный ритм упорядоченной корабельной жизни нефтяники скрашивали бутылкой коньяку. Клубы сигаретного дыма поднимались над столом, витали какое-то время в воздухе, а потом исчезали в зелени пальмы. В лицах моих знакомых угадывалась скрытая озабоченность. Именно такие лица — смурные, отягощенные глубокими раздумьями о былом, — соответствовали моему представлению об утренних поисках человеком духовной гармонии.

Один из них — щуплый, средних лет мужчина с перетянутым на затылке хвостиком волос, наружность которого выдавала в нем скорее работника областного управления культуры, чем недавно скинувшего с себя промасленную робу нефтяника, — обратился ко мне:

— Судя по тому, как вы, подобно истинному ценителю женской красоты, подробно и дерзко изучали округлые формы беседовавшей с вами дамы, словно она не сошедший с картины Франсуа Буше «Купание Дианы» образец утонченного чувственного наслаждения, а сомнительного свойства денежная купюра, — в вас бесспорно развито чувство прекрасного. Его-то нам сейчас как раз и не хватает…

— Ну, стоит ли так прибедняться, — с уважением к компании возразил я, кивая в сторону початой бутылки.

— Нет. Это чувство мы впитали с молоком матери, а вот с благоприобретенным эстетическим вкусом — просто беда, — говорил знаток живописи, которого про себя я окрестил искусствоведом. — Да и откуда ему взяться в сибирской глуши, если представления об этом изысканном чувстве мы черпали лишь из отрывочных фраз, брошенных на лету ссыльными аристократами и не всегда образованными политкаторжанами. И то сказать — когда это было! Последний раз, если мне не изменяет память, тарантас с княгиней Марией Николаевной Волконской промчался мимо нас более 150 лет тому назад.