Книга Путешествие налегке - Туве Марика Янссон

И вправду! Обезьяна была такой же, как и другие: малейшая трещинка, малейшие пятно или изъян — раз, и пальцы ее уже там, чтобы разорвать или испортить… Она видела все-все, и, стоило ей даже мельком заметить хотя бы малейшую тень слабости, она тут же взметалась и рвала, крушила все, что попадалось ей под руку. Такова их природа, ведь обезьяны не ведают, что творят, и поэтому им простительно. Других же прощать нельзя. Скульптор уронил газету на пол и повернулся лицом к стене. Когда он проснулся, было уже очень поздно, и он поднялся, испытывая обычное гадкое чувство потерянности, чувство, будто что-то упущено. Он очень устал. Сначала он втащил в клетку обезьяну, она не шевелилась, а только сидела в углу в своем вязаном джемпере, очень худенькая со спины.

На улице царило оживленное движение, и лифт в доме работал беспрерывно. Скульптор сполоснул несколько запачканных глиной тряпок и подмел пол. Легко подметать шлифованный пол! Длинная щетка проникает между ножками вращающихся шкивов, затем скользит словно по шелковой дорожке, а потом сметает весь мусор в совок, а оттуда вниз в мусорное ведро. Он любил подметать. Несколько раз по старой привычке он подходил к окну, но выглянуть наружу больше не мог: из-за яркого света оно было прикрыто и стало слепым. Он накормил обезьяну. Ему пришло в голову сменить простыню, и он подумал было, не вытащить ли ящик с гипсом во двор, но потом отказался от этой затеи и еще немного подмел мастерскую. Он собрал кусочки старого мыла, ставшие такими маленькими, что их невозможно было использовать, набил ими жестянку и налил туда воды. Он снял тряпки, испачканные глиной, со статуэтки и посмотрел на нее, повернул на пол-оборота вращающийся шкив, а потом снова вернул его обратно. Он подошел к обезьяньей клетке и сказал:

— Ах ты негодяйка, ты так уродлива, что смотреть на тебя тошно!

Обезьяна призывно закричала и протянула лапы сквозь решетку. Он позвонил Саволайнену, но, не дождавшись ответа, положил трубку. Собственно говоря, можно было сходить поесть, и делу конец. Он решил взять с собой обезьяну, чтобы внести некоторое разнообразие в ее жизнь.

Но она не желала выходить, а только бросалась взад и вперед по клетке.

— Чего тебе хочется, — спросил он, — хочешь выйти или остаться здесь в грязи?

Он ждал. В конце концов она вышла из клетки и сидела совершенно спокойно, пока он надевал на нее шубку из кошачьего меха. Когда же он завязывал ленты шапочки у нее под подбородком, она подняла мордочку и посмотрела на него прямым невыразительным взглядом золотистых, близко посаженных глаз. Скульптор смотрел в сторону, оскорбленный внезапно позой абсолютного равнодушия этого животного. Вышли они вместе, и он держал обезьяну под пальто. Ветер дул по-прежнему. Мальчишки, болтавшиеся без дела на Эспланаде, увидев скульптора, развеселились и заорали:

— Обезьяна! Обезьяна!

Она рванулась, чтобы наброситься на них, и стала метаться туда-сюда на ремне ошейника, она орала на мальчишек, а они кричали ей в ответ, провожая скульптора с обезьяной до самого угла. И уже там она внезапно и больно укусила одного из них.

— Чертова обезьяна! Чертова обезьяна! — однотонно певучими голосами тянули мальчишки.

Скульптор вбежал в трактир и спустил обезьяну на пол.

— Опять она здесь?! — сказал гардеробщик. — Вы, господин, знаете ведь, что случилось в последний раз. Животным здесь запрещено.

— Животным? — переспросил скульптор. — Вы о кошках и собаках? Или вообще о тех, кто ведет себя подобным образом в здешнем кабаке?

Саволайнен и другие ели, сидя за столом.

— Обезьяны, — заметил Саволайнен, — известны своей разрушительной силой…

— О чем ты, черт побери?

— …своей настойчивой тягой к уничтожению. Они разбивают все вдребезги…

— И своей нежностью, — продолжил скульптор. — Они пытаются утешить тебя.

Линдхольм, улыбнувшись, съязвил:

— Да, сегодня это может тебе понадобиться. Но ведь могло бы быть и хуже!

Обезьяна сидела у скульптора под пальто, и он чувствовал, что она непрестанно дрожит.

— Хуже?! — с притворным ужасом воскликнул Саволайнен. — Что ты имеешь в виду… «еще хуже»?

Скульптор сказал:

— Успокойся, сатана… — И во внезапно наступившей тишине добавил: — Я разговариваю здесь только с обезьяной.

— Послушай-ка, — вмешался Перман, — нечего обращать на них внимание, они говорят то, что думают. Ну и что же! Жаль, конечно, что все верят в то, что говорят, ведь просто-напросто случается, что оказываешься на дне, хуже не бывает! А потом, черт возьми, надо опять с трудом карабкаться и подниматься.

— Если стар, — уточнил Стенберг. — Чем ты питаешься? Глиной? Похоже на то. Как ты сам это называешь?

— Дьявольский поганец! Жестокий адов идиот!

Обезьяна внезапно вскочила и помчалась, сшибая стаканы, к Стенбергу и укусила его за ухо. А затем, пронзительно крича, вернулась обратно, чтобы укрыться под пальто хозяина.

— Нежность, — произнес Стенберг, разве не это ты сказал. — Очень нежное животное.

Скульптор поднялся и ответил, что как раз именно это он и хотел сказать, а вообще ему не по душе меню этого заведения и у него дела.

— В «Ритце»[30]идет фильм о Тарзане, — сказал гардеробщик. — Вам, верно, туда надо?!

— Естественно, — ответил скульптор. — Вы ведь настоящий интеллигент.

Он дал гардеробщику на чай слишком много, только чтобы выказать свое пренебрежение.

Ветер набирал силу. Они шли по Эспланаде, мальчишек не было видно. «Не стоит, — думал скульптор, — никакого желания у меня нет…» Обезьяна была совершенно неуправляема, он решил покрепче прижать ее и согреть под пальто, но она вырвалась и душила себя своим собственным ошейником. Она подняла крик и в конце концов развязала державший ее ремень. На какой-то миг она затихла, затем, вывернувшись у скульптора из рук, влезла на дерево и, крепко ухватившись за ствол, сидела там с испуганным видом, будто маленькая серая крыса. Она мерзла так, что ее всю трясло. Ее длинный хвост оказался почти под рукой, хозяин мог схватить его, но он лишь молча стоял и ничего не делал. С молниеносной быстротой обезьяна исчезла на дереве, уже сбросившем листву, там она и висела, словно плод темного цвета, и он подумал: «Бедная ты чертовка, тебе холодно, но карабкаться и подниматься ты, во всяком случае, можешь!»

Игрушечный дом{20}

Александр был обойщиком старой школы. Он владел секретами высокого мастерства, ему еще была присуща естественная гордость мастера своей работой. Он обсуждал ее только с теми заказчиками, у которых был вкус, которые чувствовали красоту и материала, и работы; всех остальных он отсылал к своим подручным — открыто высказывать свое презрение ему не хотелось.