Книга Пепел и песок - Алексей Беляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего?
— Послушай, бычок-песочник, — Карамзин встает с моей кровати. — пес с ним с императором. Я придумал кое-что интересней. Раз ты прикован тут, займись собой.
Из черной сумки с надписью «Москва-80» он вынимает большую тетрадь в коричневом дерматиновом переплете.
— Она пустая. Руки у тебя работают. И голова не раскололась. Лежи и истории сочиняй.
— Ммммм?
— Начни хоть с деда этого. Допустим, он вышел сейчас и его убили в бойлерной. Зачем? Кому он помешал? И важно описать — как именно убили.
— Мммммммммммм?
— Конечно! Смерть — самое в жизни интересное. Тебе карандаш или ручку?
Карамзин прячет руки за спиной, улыбается, на губах проступает кровь:
— Выбирай! Выберешь ручку — станешь богатым и рослым, выберешь карандаш — останешься маленьким, но дар обретешь небывалый.
Сонными глазами я показываю на его левую руку.
— Здесь? — Карамзин виляет левым плечом.
— Ммммм…
— А, в правой? Да?
— Мм…
— Точно? Ты же судьбу выбираешь!
Бойлерная. Кочегар бьет черной лопатой старичка по лицу. Папироса вминается, поставив акцент между кровавым носом и дряблым ртом.
— Итак, в правой? — Карамзин медленно расправляет руку, глядя мне в запыленные глаза. — Ты сам хотел этого! Он разжимает шершавый кулак. На его дне потеет обрезок карандаша, инструмент для гнома-графомана.
Бойлерная.
Кочегар рубит лопатой пухлый ком грязных тряпок, что лежит на полу среди сверкающих кусков антрацита. На тряпках еще проступает ухмылка Элвиса. Брызги крови вдохновенно летят в объектив. Би-боп-а-лула!
— Не верит он мне! — приговаривает кочегар уныло под нарастающий рок-н-ролл — Не верит, что царь отсюда сбежал. Зато ты не сбежишь. И папирос на тебя не напасешься.
И рассекает лопатой ухмылку Элвиса.
Карамзин заключает: — Как я смешно все придумал.
В русском сценарии, Бенки, всегда должна быть шепотка безумия. Загадка славянского шкафа, внутри которого сокрыта лопата. Пусть все идет гладко, как по коту с масленицей, но в минуту сомненья надо лопату достать и — хрясь!
Не жалеть никого. Ни шагу назад. Это наш Сталинград.
Потом кровь с лопаты отмыть водкой, смазать лопату свежей нефтью, завернуть в шинельное сукно и убрать на место. До следующего приступа черно-белой горячки у сценариста.
Тогда жюри фестиваля воскликнет: «Ах, сукин ты сын, ах, таковский-тарковский, вот тебе приз, получи его, плиз!»
А ты думал — это сложно, Бенки?
В палату входит медсестра Лина:
— А где этот, дед больной? У него процедура сейчас.
— Про больного скоро напишет мой друг! — смеется Карамзин.
— Часы посещения закончены.
— Сейчас я уйду. — Карамзин заглядывает в свою сумку, будто ищет выход именно там. — Где же эта вещь бесценная? Вот!
В руке у него маленький кулек, свернутый из клочка газеты «Правда Таганрога» — ее легко узнать по густому шрифту. Карамзин кладет кулек на тумбочку, рядом с тараканьим бассейном.
— Это тебе теперь вместо чернил! — смеется он и сжимает трясущиеся от восторга кулаки.
— А ну пошел вон отсюда! Шизофреник проклятый!
В палате воцаряется бабушка.
Карамзин берет ремень сумки в зубы и аляповато перелезает через подоконник. Хрустит высохшей травкой в палисаднике, о родине что-то поет.
— Часы посещения закончены, — повторяет медсестра любимый афоризм.
Бабушка ставит на пол тяжелую сумку в траурную клетку, поправляет свою вечнозеленую жилетку и произносит:
— Как смогла — так и пришла. Стул!
Медсестра подвигает стул к моей кровати и сама превращается в шкафчик. Только два верхних ящика вздымаются.
— Зачем он к тебе приходил? — Бабушка ладонью покрывает мой лоб. — Подлец. Я тебе бульон принесла. Хороший, куриный. Там жевать не надо. А это что?
Она берет карамзинский кулек, разворачивает, нюхает.
— Не пойму, что там. Соль, что ли?
Бабушка высыпает гипотетическую соль на руку. Это песок.
— А ты же бабушке так и не позвонил! — Хташа в прихожей цепкой лапкой щиплет меня за рукав большой куртки.
Противно, Бенки, но надо, завершить эпизод в мемориальной квартире профессора Бурново.
— Да? Но поздно уже…
— Приходи тогда завтра, звони. — Хташа вручает мне шелестящий пакет, в котором трутся панцирными обложками четыре тома Шильдера.
Добрая Роза сдула с них пыль, милая Роза погладила мои штанишки и все та же дивная Роза быстро зашила потайную дырку в области простаты. О, донна Роза!
Хташа под шуршанье пакета произносит пошлую, но такую заветную фразу:
— Мне кажется, папе ты понравился.
Сыр плавится в моем огнедышащем желудке и превращается в глину, из которой я буду лепить свой аппетитный замок, свой новый вкусный сюжет, свою сладкую вечность.
Покинув лифт и прогремев его дверью до самого шпиля, я поднимаю веки вахтера Василия Иосифовича:
— Не спать!
— Опять ты? Иди уже!
— Запомни: я буду жить здесь, в этом замке. Буду жить, пока он не рухнет! Запомни, старый людоед!
— Марк, неужели вы пришли? Я просто не верю!
Требьенов в черном пиджаке, отливающим, словно Азов лунной ночью, идет нам навстречу сквозь пузырики брюта и осетровые икринки, простирая руки в серебряных перстнях. В его глянцевых глаза отражаются все огни большого города, и вспышки камер, и улыбки хмельных богинь. На лысую голову-глобус Требьенова и его гордый нос, присыпанный летним снежком, низвергаются потоки сверкающего конфетти из гипсокартонного поднебесья кинотеатра «Особый».
— Сильвер, познакомься, это Катуар.
— Очень, очень приятно, — Требьенов склоняется, как камердинер, и целует руку Катуар.
— Щекотно! — Катуар смеется. — Поздравляю с премьерой.
— Спасибо! У вас шикарное платье. Вы самая красивая девушка вечера.
Целую Катуар в татуированное плечо:
— Требьенов, скольким женщинам ты сегодня это говорил?
— Марк, перестаньте! Я ведь вполне искренен.
— Почему вы к Марку на «вы»? — Катуар берет мою ладонь.
