Книга И в море водятся крокодилы - Фабио Джеда

В июне я сдал экзамен третьего класса средней школы (хотя преподаватели ПТЦ и были против, говорили, что слишком рано, но это просто по причине отсутствия времени, оно во всем мире идет по-разному).

В сентябре я записался в высшую школу, школу социальных работников, и сразу же сел в лужу. То есть, мне кажется, я сел в нее, потому что иногда не замечаю, что происходит что-то смешное или странное, кроме того, если бы я замечал, я бы этого не допускал, чтобы не выставлять себя на посмешище. Получилось так, что преподаватель гигиены вызвала меня к доске и попросила сделать какую-то штуку, не помню уже, что именно, что-то связанное с химией и с расчетами, но вместо цифр были какие-то буквы. Я сказал, что ничего не понимаю. Она мне объяснила, но я снова сказал, что ничего не понимаю, в том числе и ее объяснение.

И тогда она меня спросила:

— Да ты в какой школе учился?

Я сказал, что не ходил в школу.

— Как это? — спросила она.

Я объяснил, что шесть месяцев ходил на курсы итальянского языка, а затем сдал экстерном экзамен третьего класса средней школы, вот и все.

Она спросила:

— А до этого?

Я ответил, что до этого нигде не учился, не считая того, что когда-то ходил в школу в Афганистане, в своей деревне, к нашему учителю, которого больше нет, и все.

Она ужасно разнервничалась. Пошла к директору жаловаться, и сначала я испугался, как бы меня не выгнали. Это было бы настоящей трагедией, поскольку тогда кроме школы меня больше ничего не интересовало. На мое счастье вмешалась другая преподавательница, она предложила не торопиться, сказала, что мы можем идти вперед постепенно, что гигиена и психология могут и подождать, но нужно подвести базу для основных предметов. В общем, поскольку в моей школе был мальчик с ограниченными способностями и ему давали послабление, а мне нет, несколько месяцев я пользовался возможностью не ходить на уроки гигиены и психологии, выходил из класса и учился вместе с ним.

— Язык, Энайат. Думаю, когда ты говоришь и рассказываешь что-то, ты не используешь язык, которому ты научился у своей матери. Сейчас в вечерней школе ты учишь историю, естественные науки, математику, географию, и ты учишь эти предметы не на том языке, которому ты научился у своей матери. Названия пищи — не на том языке, которому ты научился у своей матери. Шутки с друзьями-не на том языке, которому ты научился у своей матери. Ты станешь человеком не того языка, которому ты научился у своей матери. Ты купил свою первую машину не на том языке, которому ты научился у своей матери. Когда ты устаешь, ты расслабляешься и болтаешь не на том языке, которому ты научился у своей матери. Когда ты смеешься, ты смеешься не на том языке, которому ты научился у своей матери. Когда ты спишь, я не знаю, на каком языке ты видишь сны. Но я уверен, Энайат, что и любить ты будешь не на том языке, которому ты научился у своей матери.

Помню, в первый год обучения я мало гулял в компании, потому что мне жутко нравилось ходить в школу. Для меня это было привилегией. Я очень много учился, а если получал плохую оценку, то сразу отправлялся к учителю и заявлял, что хочу ее исправить, и это многих очень раздражало, и даже тех, кто был младше меня: говорили, что я ботаник.

Потом стало полегче. Я нашел друзей, узнал много такого, что заставило меня взглянуть на жизнь совсем другими глазами, как будто я надел солнечные очки с цветными линзами. Когда я сидел на уроках гигиены, я был поражен тем, о чем мне говорили, потому что я сравнивал это с моим прошлым, с теми условиями, в которых мне приходилось жить, с едой, которой я питался. Удивительно, как я остался цел и невредим.

Примерно в конце второго класса высшей школы мне домой пришло письмо, извещавшее о необходимости явиться в Рим для встречи с комиссией, которая будет проверять, могу ли я получить вид на жительство как политический беженец. Этого письма я очень ждал. Я ждал его потому, что в ПТЦ Парини я познакомился с афганским парнем, прибывшим в Италию незадолго до меня, и его история была очень похожа на мою. Поэтому все, что случалось с ним, затем через некоторое время происходило со мной, например, его, а потом и меня вызвали для предоставления документов. Он получил такое письмо за несколько месяцев до меня, поехал в Рим, встретился с комиссией и получил ответ: никакого политического убежища. Помню его разочарование, когда он вернулся и рассказал мне, как дело было. Я не мог понять, почему ему не дали убежища. Если уж они ему не дали, то и мне наверняка не дадут. Помню, как он обхватил голову руками, мой друг, плача без слез, плача лишь голосом и телом, и все бормотал: «И что мне теперь делать?»

И вот однажды днем я сел на поезд с Марко и Данилой и поехал в обратную сторону, из Турина в Рим. Мы явились минута в минуту в это здание, не помню уже, в каком оно районе, немного подождали, потом назвали мое имя, отразившееся эхом по всему коридору. Марко и Данила остались за дверью. А я вошел.

— Присаживайся, — сказали мне.

Я сел.

— Это твой переводчик, — сказали они, показывая на паренька у двери.

Я сказал, что хотел бы обойтись своими силами. И добавил:

— Спасибо.

— Судя по всему, ты хорошо говоришь по-итальянски, — сказали они.

Я ответил, что да, достаточно неплохо говорю. Но дело не в этом. Если ты сам напрямую говоришь с человеком, ты лучше передаешь свои эмоции, даже если неверно используешь слова или ударение ставишь неправильно. В любом случае то, что ты донесешь до собеседника, будет больше похоже на твои мысли, чем речь переводчика, потому что он не передает эмоции, а лишь произносит слова, а слова — это только оболочка. Мы болтали сорок пять минут. Я рассказал все, в мельчайших подробностях. Рассказал о Наве, о моем отце и моей матери, о путешествии, о том, что даже в Турине, в доме Марко и Данилы, по ночам меня преследуют кошмары, они будоражат мой сон, как ветер будоражит море между Турцией и Грецией. В этих кошмарах я от кого-то убегаю, а потому я часто падаю с кровати или просто встаю, беру одеяло, заворачиваюсь в него, спускаюсь по лестнице, открываю дверь, иду во двор и засыпаю в машине, а иногда складываю где-нибудь одежду и ложусь спать в уголке ванной комнаты. И все это в беспамятстве. Я рассказал, что постоянно ищу угол, где бы голову приклонить. Я стал лунатиком. Когда я рассказал все это, комиссар заявил, что не понимает, почему он должен дать мне политическое убежище, ведь в Афганистане, в конце концов, жизнь для афганцев не настолько опасна и я прекрасно мог бы остаться жить дома.

Тогда я вытащил газету. Это была ежедневная газета за какое-то недавнее число. Я показал статью.

Озаглавлена она была так: «Афганистан: Ребенок-талиб зарезал шпиона».

Корреспондент рассказывал о безымянном мальчишке, попавшем в объектив телекамер в тот миг, когда он с криком «Аллах акбар!» перерезал горло пленному. Эту историю широко освещала пропаганда Талибана в приграничных с Пакистаном районах. На видео был снят пленный афганский мужчина, он признавался в своих грехах перед группой военных, среди которых было много подростков. Потом слово взял палач, действительно мальчишка, совсем маленький, в камуфляжной куртке на несколько размеров больше. Это американский шпион, заявил мальчик, вооруженный огромным тесаком, глядя в камеру. Такие, как он, сказал мальчик, заслуживают смерти. В эту секунду один из талибов дернул назад голову приговоренного, остальные закричали «Аллах акбар! Аллах акбар! Господь велик!», а мальчишка перерезал мужчине горло.