Книга Дань саламандре - Марина Палей

Но прозрение это, как сказано выше, оказалось значительно редуцированным.

Секундная стрелка, с бесстрастием исполнителя китайской пытки, тупо, годами, долбила мое темя и, в конце концов, пробила в нем необходимую дыру, через которую ко мне, убогой троечнице, вошло наконец знание: в моих слезах не повинны какие-то там парни и девушки, не повинны парубки и дивчины, пажи и фрейлины, ковбои и пейзанки; не повинен рано умерший отец или бросившая меня мать – ни при чем тут человек как таковой.

Беззвучно рыдающая немота. Наречие немоты понятно только подушке. И потому только она оттягивает тупую усталость, поит мозг сказочным молоком, смотрит вместе со мной мои сны – и всё понимает. Одиночество учит сути вещей, ибо суть вещей – тоже... это самое.

Что касается связи кровать – дверца (в стене), то она есть, и немалая. Вопрос: какова общая площадь нашей планеты? Вряд ли кто-нибудь ответит так, с кондачка. А я знаю, и не случайно: общая площадь нашей планеты – 510 064 700 квадратных километров, то есть 510 064 700 000 000 квадратных метров. А какова площадь моей кровати? Помножим 2 метра на 1,4 метра – получим 2,8 квадратных метра. Чувствуете разницу?

Так почему же средоточие боли, отчаяния, страха, имевших место на нашем небесном теле, приходилось именно на эту кровать? Особенно по ночам? Почему именно на эти 2,8 метра квадратных пришелся эпицентр всех землетрясений мира? Почему данный эпицентр неукоснительно притягивал весь (сходившийся на нем клином) белый свет?

Человек лежит лицом к стене. Его рука гладит ковер. Гладит – просто так, машинально. Надо же что-нибудь гладить: на то и рука. Нашарив мягкое, шерстяное, рука, чуть дрожа, гладит ковер в страшных персидских розах.

За ковром – стена.

В стене – дверь.

За дверью – иное пространство, Back Mirror.

И вот я уже слышу скрежет в замочной скважине. Да: именно этот звук. Кто-то, своим ключом, отпирает – со стороны иного пространства – мою дверь ко мне.

Глава 2

Подготовка

(Запись в дневнике)

«Когда наша жизнь более-менее наладилась (речь идет уже об осени), когда девочка втянулась в институтское расписание (моя победа) и занялась (правда, на поводу у Герберта) разводом, когда она с удовольствием стала хаживать на сеансы позирования, а потом много, с аппетитом ела, – в один из ноябрьских дней я вдруг отчетливо поняла, какой именно подарок сделаю ей (и себе) в ее день рождения.

После того как мне удалось заложить в ломбарде на Владимирской свое золотое кольцо – тоненькое колечко с едва обозначенным бриллиантиком – “единственную фамильную драгоценность” – я, с русской ритуальной бутылкой наперевес, отправилась к дворничихе.

Стоял конец ноября – отвратительное, бесприютное, самое безнадежное петербургское время. Конец ноября: тяжелейший петербургский недуг в череде его хронических, старчески-неопрятных болезней. Голый, бесснежный конец ноября: экзематозный асфальт, диатезные стены зданий, псориазные монументы, мерзейший наждачный ветер, чередование грязи – то сухой, как иссохшая падаль, то чавкающей, предвещающей окончательный распад – грязи, разъедающей обувь, которую добываешь, конечно же, слезами, потом, униженьем, бесценными часами своей краткой земной жизни. Голый, бесснежный конец ноября: мучительное чередование дней темных и дней очень темных, чтобы человек осознал наконец, что и в сгущении тьмы нет обозримого для него предела.

...По выходе из страшной, как яма, дворницкой – точнее, норы, притом словно бы даже тусклой – от клоповоняющих стен, протухшего жира, кошачьей мочи – я крепко держала в руке Золотой Ключик. Однако, когда в самом грязном углу двора, стараясь не привлечь ничьего внимания, я битый час проковырялась этим ключиком в обитой жестью двери, оказалось, что он не только не Золотой, а и просто не годный, потому что со ржавым замком, врезанным словно еще в допетровские времена, не совладал бы ни один ключ в мире. Однако это меня не сильно расстроило – данный результат я как раз ожидала, и мой визит в дворницкую имел главной целью не сам ключ, а устную договоренность о моем праве на ключ. Договоренность, подкрепленную некоторым количеством дензнаков, как бы забытых мной на истертой столовой клеёнке.

Следующим этапом задуманного мной мероприятия явилось отлавливание “левого”, не связанного с местным домоуправлением слесаря. Этот кудесник, получив от меня запрашиваемое количество “огнетушителя”, закусона, синих и красных купюр, а главное, много-много моего зрительского расположения (моя функция состояла в том, чтобы внимать семейным и внесемейным его сагам, овеянным мощным дыханьем алкоголизма), – этот кудесник врезал даже два замка – и в дворовой двери на черный ход, и в моей, комнатной. (Доски я предварительно отодрала сама, пока “моя двоюродная племянница” позировала в особняке барона Штиглица.) По окончании работ этот любимец дионисийских богов оставил мне соответствующие ключи. Вот они-то и оказались золотыми.

Я располагала еще достаточным временем. День рождения у неe был, как и у меня, в начале февраля, только на пять дней позже – и эта последовательность мне представлялась удачной: будь день рождения сначала у нее, она, получив мои изобретательные подношения, чувствовала бы себя не вполне ловко к наступлению моего хэппибёздея, потому что в фантазии она тягаться со мной не могла.

Все эти приготовления, проделываемые мной в ее отсутствие, доставляли мне несказанное удовольствие – не только по тем же причинам, по каким они доставили бы его любому задумавшему сюрприз дарителю, но также и потому, что у меня словно возникло, параллельно со зримой и осязаемой для девочки стороной моего быта, некое тайное существование (в том числе и внешнее, что было и для меня самой в диковину – существование с вовлечением в действие персонажей, о которых девочка ничего не знала).

У меня возникла жизнь, которую словно бы распирало от волшебно набухающих бутонов тайны. Именно такое чувство и составляет начинку суверенного времени, которое во всей полноте проживает отдельный ото всех человек.

А девочка... Девочке предстояло увидеть сияющий результат – и даже не осознать, что перед ней – лишь верхушка айсберга...

К моему счастью, на Тайной Лестнице (называть ее “черной” не поворачивается язык) электрическая проводка оказалась действующей. Это было чудом номер один, ни на что не похожим, хотя и напоминавшим невольно о классическом фильме, где на одичалой территории, в давным-давно обветшалом здании, вдруг, как ни в чем не бывало, звонит телефон. Мне осталось всего ничего – ввинтить лампочки на каждом из этажей. Там же, по разгильдяйству домоуправления, работало отопление, притом вовсю. (Да уж – “домоуправление”! Что за отъявленная пошлость – давать материалистические объяснения божественно-анонимным дарам!..)

Всякий раз потихоньку (то есть в отсутствие девочки) – отодвинув кровать, нырнув под ковер, отперев дверь и выбравшись наконец на Тайную Лестницу, – я испытывала сладостное чувство вероломства. До срока я вынуждена была скрывать другое пространство, жить там отдельно от девочки – в этом и заключалось мое коварство, хотя мне было премного грустно, что я не могу разделить с ней радость сейчас же. Меня подхлестывало дикое нетерпение, а торжество – детское, знобящее до костей – росло день ото дня – может быть, потому, что я чувствовала свою безраздельную над этой ситуацией власть».