Книга Намерение! - Любко Дереш

С искренним удивлением я выяснил, что между нами ни много ни мало семь лет разницы. Я-то считал, что Гоца ведет себя несколько опытнее своего возраста, потому что иностранка. Ну, думал, от силы на два года старше. Гоца тоже была поражена, узнав, что мне всего 20. Думаю, это надо считать комплиментом – если верить Гоце, то небритым я был похож на совсем конкретного мужика, гы-гы-гы.

11

А теперь поговорим откровенно. Мне хватило нескольких взглядов, еще когда мы пересеклись впервые, чтобы на уровне интуиции понять: этот человек готов принять мой путь. Она – из того же теста, что и я. Гоца уже предчувствовала то, что своими глазами видел я. Она будет для меня чудесным компаньоном. О да, у нас впереди долгий-долгий путь, и так или иначе он начнется со сцены моей памяти.

Еще не рассказав Гоце ничего тайного, я постепенно готовил ее морально. Делал это без спешки. Покамест было чем с нею заняться, особенно в настоящий момент, когда кафешные барышни объяснили, что значит «быть на таблетках».

Наши отношения стали по-настоящему искренними – это стало понятно во время одной из наших встреч. Появилось предчувствие друг друга. Чтение мыслей, синхронные поступки. Телепатия на уровне еще не сказанной фразы. Больше не нужны были маски, разве что для игр в нашем театрике интима.

Последние мои сомнения, рассказывать ли Гоце про память, развеяли именно ее картины. Большая часть ее работ была написана в студии возле Монреаля, куда она специально приезжала работать из-за тамошнего особого освещения.

Во Львове же Гоца работала не часто. За время нашего знакомства – только дважды. Те две вышеупомянутые работы она написала на грунтованных холстах одинакового формата 132 на 132 см, пользуясь преимущественно черным и бледно-голубым, да тонкими линиями пшенично-рыжего. Возможно, то были ее лучшие работы. От них исходил свет.

Слова тут, ясно, бессильны. Свободная от форм абстракция, штрихи и мазки. Минималистично, одухотворенно. Прозрачно. А главное – воздушно и не надуманно. В моем понимании это было очень точное, насколько это вообще возможно, воссоздание Рельефного Времени.

Ее образы следовало бы называть духовными. Однозначно, человек религиозный, при условии широкого кругозора, назвал бы их абстрактными иконами. Или даже – иконами абстрактного, но так их назвал бы человек нерелигиозный. И вправду – почему бы не считать это иконописью?

Впрочем, «не» уже потому, что ее картины были излишне абстрактными – в такой иконе клиент мог узреть не только своего Шефа, но и кого-то из Шефов трестов-конкурентов, что для фирмы, ясный перец, нихт гут.

Как можно было угадать из ее художественной техники, определенное время Гоца увлекалась японской каллиграфией. Пока обитала в Нью-Йорке, посещала специальные курсы мастерства. Но, по ее же уверениям, не достигла заметных успехов. В ее работах тем не менее появилось нечто иероглифическое – ощущение недоговоренности, удивительный лаконизм.

Может быть, я слишком эмоционален по поводу ее творчества, поскольку был под глубоким личным впечатлением от общения с автором. У Гоцы были и посредственные картины, тоже неплохие – «Тегга Insomnia» или, например, «Amakam», но они отдавали плакатностью супрематизма. Им не хватало энтузиазма, который был присущ тем особенным: «Misted Mirror», «Sorrow» или «Intent!».

12

Гоца Драла имела тесные связи с украинской эмиграцией в Париже и Торонто. О ее родителях вообще нельзя было говорить вслух. Мать была шизофреничкой, находилась на стационарном лечении в Базеле, Швейцария. А папаша служил не то дипломатом, не то хрен знает какой важной шишкой в нашем посольстве в Канаде.

Я понимал, что наше общение зависит от доброй воли ее, Гоцы Дралы. Это не произносилось, но это и не скрывалось. Ведь и в самом деле – у нее была гринкарта, было канадское гражданство. Она могла вылететь когда угодно в свой Монреаль, где у нее была квартира в downtown и студия в suburbs. Веселая девочка Гоца Драла, которая может летать по всему миру и покупать шарфики в Париже, а сумочки в Бишкеке.

Я пытался не думать о ее деньгах, так как это было бы предательством человека перед капиталом. Но она сама рассказывала, что ее картины продаются в «Galerie de Art Abstrait» в Париже, а в Монреале – в маститой галерее «Stronger». Более того, у нее есть постоянная экспозиция где-то в Манхэттене в Нью-Йорке.

Приведенные факты биографии, хочешь не хочешь, добавляли в наши отношения свою горчинку. Это вошло в Гоцу с ее воспитанием. У Гоцы, наверное, была какая-нибудь няня или даже гувернантка, уж и не знаю, как это у них, у дипломатов, принято. И эта горчинка как раз заключалась в знании того, что Гоца может все и дошла она до всего самостоятельно. В общении я чувствовал, как Гоца, хоть она и старается не показывать этого, наблюдает за мною с материка своих достижений.

Но нельзя только причитать, как старая бабка. Гоца давала людям больше, чем кто угодно смог бы взять. Даже я – да и то невольно – чему-то научился. Все-таки рядом с нею моя неотесанность бросалась в глаза. Но когда мы были рядом, я вбирал ее в себя, осваивал ее жесты, ее стилистику, схватывал на лету интонации. Не скажу, что со мной стало возможным вести по-настоящему глубокий разговор о чем-то умном – для этого надо прочитать много книг (которые я лишь «фотографировал», а осмысление все откладывал «на потом»).

И еще про Гоцу, для полноты картины.

Малость избалованная. Даже не малость, а изрядно избалованная. Неэкономная, легкомысленная, тщеславная, самоуверенная. Еще? Невнимательная, поверхностная, глумливая… неуравновешенная, истеричная.

Может, я слишком строг? Не раз ловил себя на мысли, как буду шаг за шагом помогать ей превращать эти недостатки в зрелые черты, как научу ее черноземной, мужицкой мудрости. И ощущал на языке латунно-тусклый привкус победы.

13

Гоца просто «торчала» от арт-хауса, смотрела кино немеряными дозами. Она собиралась провести фестиваль независимого кино в «Открытом кафе» и даже планировала притарабанить из Европы кого-то из этих чумовых молодых режиссеров, с которыми водила дружбу. При ней и я вошел во вкус, и мы часто обсуждали фильмы, которые она выбирала для просмотра. Несмотря на то что всякой прочей техники у Гоцы было навалом, телевизора она не имела – мы смотрели фильми с лэптопа, лежа на животах.

Должен сказать, что кино мы всегда смотрели в ее спальне. Как и многие другие вещи, которые сперва происходили сами собой, это превратилось в своего рода ритуал, правильное выполнение которого обещало возвратить (пусть ненадолго) приятные моменты прошлого.

В любом случае, спальня Гоцы заслуживает отдельного описания. Может, там на самом деле нет ничего интересного, но вы ж понимаете – у меня с этой комнатой связано много личных воспоминаний. Я еще никогда не видел подобных спален. Ну да и Гоца была человеком, умеющим удивлять.

Одна стена была небрежно замалевана охристокрасным, вторая – точно так же небрежно – черным. Две другие были приятного бежево-серого оттенка. Я уже на автомате схватывал, что небрежность – это стиль, а триколор – влияние Малевича. С кем поведешься, того и наберешься.