Книга Тошнота - Жан-Поль Сартр

Вторник

Ничего нового. Существовал.

Среда

На бумажной скатерти солнечный круг. По кругу ползет вялая муха, она греется, потирает одну о другую передние лапки. Окажу ей услугу и раздавлю ее. Она не видит, что над ней занесен указательный палец-гигант, поблескивающий на солнце золотистыми волосками.

– Не убивайте ее, мсье, – кричит Самоучка.

Раздавлена – из ее брюха вылезают маленькие белые потроха; я избавил ее от существования.

– Я оказал ей услугу, – сухо говорю я Самоучке.

Зачем я здесь? А почему бы мне здесь не быть? Полдень, я жду, когда придет время ложиться спать. (К счастью, бессонницы у меня нет.) Через четыре дня я увижу Анни: на сегодняшний день это единственный смысл моей жизни. А дальше что? Что будет, когда Анни уедет? Я отлично знаю, что втайне надеюсь – надеюсь, что она никогда больше от меня не уедет. И однако, мне ли не знать, что Анни никогда не согласится стареть на моих глазах. Я слаб и одинок, я нуждаюсь в ней. А я хотел бы предстать перед ней во всей своей силе. К жалким слабакам Анни беспощадна.

– Что с вами, мсье? Вы плохо себя чувствуете?

Самоучка поглядывает на меня сбоку, глаза его смеются. Рот у него открыт, он прерывисто дышит, как запыхавшаяся собака. Признаюсь – в это утро я почти обрадовался, когда увидел его. Мне нужен был собеседник.

– Я так счастлив, что вы обедаете со мной, – говорит он. – Если вы озябли, можно пересесть поближе к батарее. Вот те господа сейчас уйдут, они уже попросили счет.

Кто– то заботится обо мне, спрашивает, не озяб ли я, я говорю с другим человеком -со мной этого не бывало уже много лет.

– Они уходят, хотите пересядем?

Два господина закурили сигареты. Они вышли, вот они уже на свежем воздухе, на солнце. Они проходят мимо широких окон, двумя руками придерживая шляпы. Они смеются, ветер раздувает их плащи. Нет, пересаживаться я не хочу. Зачем? К тому же сквозь стекло между белыми крышами купальных кабин я вижу море, зеленое и плотное.

Самоучка вынул из бумажника два картонных прямоугольника фиолетового цвета. Сейчас он отдаст их в кассу. На обороте одного из них я читаю:

«Фирма Боттане, домашняя кухня

Комплексный обед за 8 франков

Закуска по выбору

Мясное блюдо с гарниром

Сыр или десерт

20 талонов – 140 франков».

Теперь я узнал того типа, который сидит за круглым столиком у двери, – это коммивояжер, он часто останавливается в отеле «Прентания». Время от времени от устремляет на меня внимательный, улыбчивый взгляд – но меня он не видит, он слишком поглощен тем, что он ест. По другую сторону кассы двое клиентов – краснолицые и коренастые – смакуют мидий, запивая их белым вином. Тот, что пониже, с жидкими желтыми усиками, рассказывает какую-то историю, которая нравится ему самому. Он выдерживает паузы и смеется, скаля ослепительные зубы. Второй не смеется, взгляд у него жесткий. Но иногда он поддакивает рассказчику кивком головы. У окна худой смуглый человек с благообразным лицом и красивой отброшенной со лба назад сединой задумчиво читает газету. Кожаный портфель он положил на стул рядом. Он пьет минеральную воду Виши. Еще немного – и все эти люди выйдут из кафе на улицу; отяжелевшие от пищи, обвеваемые морским ветерком, в распахнутых плащах, с легким шумом и легким дурманом в голове, они зашагают вдоль парапета, разглядывая детей на берегу и корабли в море; они пойдут на работу. А я не пойду никуда, у меня работы нет.

Самоучка простодушно смеется, лучи солнца играют в его редких волосах.

– Не угодно ли вам сделать заказ?

Он протягивает мне меню; я имею право выбрать одну из закусок: пять кружочков колбасы, или редиску, или креветки, или порцию салата из сельдерея под острым соусом. За улитки по-бургундски надо доплачивать.

– Дайте мне колбасу, – говорю я официантке.

Самоучка выхватывает у меня карточку.

– Разве нет ничего получше? Например, улитки по-бургундски?

– Я не люблю улиток.

– А! Может, тогда устрицы?

– За них доплата четыре франка, – говорит официантка.

– Хорошо, тогда, пожалуйста, устрицы, мадемуазель, а мне редиску. – И, краснея, поясняет мне: – Я очень люблю редиску.

Я тоже.

– А что еще? – спрашивает он.

Я проглядываю список мясных блюд. Я бы не отказался от тушеной говядины. Но я заранее знаю, что мне достанется цыпленок по-охотничьи – единственное блюдо, за которое надо доплачивать.

– Цыпленок по-охотничьи для мсье, а мне тушеное мясо, мадемуазель.

Он перевертывает меню – список вин на обороте.

– Выпьем вина, – объявляет он не без торжественности в голосе.

– Ишь ты, – говорит официантка. – Гуляете сегодня? Вы же никогда не пьете.

– Стаканчик вина при случае мне только на пользу. Пожалуйста, мадемуазель, кувшин розового анжуйского.

Самоучка откладывает меню в сторону, разламывает свою порцию хлеба на мелкие кусочки и протирает салфеткой свой прибор. Потом бросает взгляд на седого человека, читающего газету.

– Обычно, – говорит он мне с улыбкой, – я прихожу сюда с книгой. Хотя врач мне это не советует: за чтением глотают слишком быстро, не разжевывая. Но у меня желудок луженый, могу переварить все что угодно. Зимой 1917 года, когда я был в плену, нас кормили так скверно, что все болели. Я, конечно, тоже как все сказался больным, но на самом деле чувствовал себя превосходно.

Он был военнопленным… И ни разу об этом не упоминал. Я не могу опомниться: я представляю его себе только в образе самоучки.

– Где вы были в плену?

Он не отвечает. Он отложил в сторону вилку и устремил на меня какой-то особенно пристальный взгляд. Сейчас он поведает мне свои неприятности: я вспомнил, что у него что-то не ладится в библиотеке. Я весь внимание: посочувствовать чужим неприятностям – ничего лучшего мне не надо, это меня отвлечет. У меня самого никаких неприятностей – я богат как рантье, начальства у меня нет, жены и детей тоже; я существо – вот моя единственная неприятность. Но это неприятность столь расплывчатая, столь метафизически отвлеченная, что я ее стыжусь.

Но, похоже. Самоучка рассказывать не собирается. Каким странным взглядом он на меня уставился: это не взгляд, которым смотрят, чтобы увидеть, скорее это взгляд, посредством которого общаются души. Душа Самоучки поднялась до самых его прекрасных глаз слепца и выглядывает из них. Пусть и моя поступит так же, пусть и она прижмется носом к стеклу, и обе обменяются любезностями.

Нет, не хочу я общения душ, до этого я еще не докатился. Я иду на попятный. Но Самоучка, не спуская с меня взгляда, всей грудью навалился на стол. По счастью, официантка принесла ему редиску. Он снова откинулся на стул, душа скрылась из его глаз, и он послушно принялся за еду.