Книга Говардс-Энд - Эдвард Форстер

— Рассвет был серым, и не о чем тут говорить…

— Совсем как серый вечер, только наоборот. Знаю.

— …а я слишком устал, чтобы поднять голову и посмотреть, да к тому же еще и замерз. Я рад, что исполнил задуманное, но в тот момент мне было невыразимо тяжело. А кроме того, хотите верьте, хотите нет, я был очень голоден. Я поужинал в Уимблдоне и рассчитывал, что этого мне хватит на всю ночь, как обычно бывает. Мне даже в голову не пришло, что, когда много ходишь, все поворачивается по-другому. Да-да, когда идешь пешком, тебе, как выяснилось, в течение ночи требуется и завтрак, и обед, и чай, а у меня, кроме пачки папирос, ничего не было. Боже, как мне было плохо! Оглядываясь назад, я никак не могу назвать свою прогулку приятным времяпрепровождением. Это скорее было стремлением исполнить задуманное. Я и исполнил. Я… я был очень тверд. А, пропади все пропадом! Ну а что хорошего… я хочу сказать, что хорошего сидеть всю жизнь в комнате? Сидишь-сидишь, день за днем, все та же старая песня, все так же ездишь в центр и обратно, пока не забудешь окончательно, что есть и другие песни. Нужно ведь хоть разок увидеть, что творится в большом мире, даже если ты не обнаружишь там ничего особенного.

— Думаю, нужно, — сказала Хелен, присев на краешек стола.

Звук женского голоса заставил его забыть про искренность.

— Странно, — сказал он, — что все произошло из-за чтения Ричарда Джеффриса.

— Простите, мистер Баст, но вы не правы. Ричард Джеффрис тут ни при чем. Это произошло от чего-то более существенного.

Но Хелен не смогла его остановить. После Джеффриса неизбежно возник Борроу — Борроу, Торо и тоска. Замыкающим шел Стивенсон, и культурный всплеск закончился книжной трясиной. В этих моих словах нет никакого неуважения к великим именам. Вина лежит целиком на нас, а не на них. Они полагали, что мы станем использовать их творения как дорожные указатели, и не виноваты, если по слабости своей мы приняли указатели за место назначения. Своего места назначения Леонард достиг. Он побывал в графстве Суррей, когда его красоты покрылись тьмой и уютные виллы вновь погрузились в первобытную ночь. Такое чудо происходит каждые двенадцать часов, но Леонард взял на себя труд пойти и лично в этом убедиться. В его ограниченном, неразвитом сознании жило нечто большее, чем книги Джеффриса, — это был дух, который заставил Джеффриса написать свои книги; и рассвет Леонарда, хотя и явил ему лишь однообразие, был частью вечного рассвета, который освещает Стоунхендж Джорджа Борроу.

— Так значит, вы не думаете, что я вел себя глупо? — спросил он, вновь становясь наивным и милым мальчиком, каким его и замыслила природа.

— О Боже, нет, конечно! — ответила Маргарет.

— Да что вы такое говорите! — ответила Хелен.

— Я очень рад это слышать. А вот моя жена никогда бы не поняла — даже если бы я ей несколько дней объяснял.

— Нет, вы вели себя совсем не глупо! — воскликнула Хелен с горящим взглядом. — Вы раздвинули границы. И по-моему, это здорово.

— Вы не захотели довольствоваться мечтами, как мы…

— Хотя мы тоже гуляли…

— Я должна показать вам одну картину наверху…

В этот момент зазвенел звонок. Прибыл экипаж, чтобы везти сестер на званый вечер.

— Проклятье (чтобы не сказать: черт)! Я забыла, что мы приглашены на ужин. Но приходите, пожалуйста, еще и мы поговорим.

— Да, непременно, приходите! — подтвердила Маргарет.

Леонард ответил с особенным чувством:

— Нет, не приду. Будет лучше, если все останется как есть.

— Почему лучше? — спросила Маргарет.

— Да, лучше не рисковать и не встречаться во второй раз. Я всегда буду вспоминать свой разговор с вами как одно из самых замечательных событий в жизни. Правда. Я не шучу. Ничего нельзя повторить. На меня наше общение подействовало поистине благотворно, и пусть все так и останется.

— Это, несомненно, слишком грустный взгляд на жизнь.

— Многие вещи часто потом оказываются испорченными.

— Я с вами согласна, — вспыхнула Хелен. — Вещи, но не люди.

Леонард не мог ее понять. И продолжал рассуждать в манере, когда истинное воображение смешивается с ложным. То, что он говорил, не было неправдой, но и правдой тоже не было, и ложная нота резала слух. Чувствовалось, что всего один поворот колка — и инструмент настроится. Всего одно легкое усилие — и он может замолкнуть навек. Леонард сказал: «Большое спасибо, но больше я не приду». На мгновение все почувствовали неловкость, и Хелен проговорила:

— Тогда идите. Наверное, вам виднее. Но не забывайте, что вы лучше, чем Джеффрис.

И Леонард ушел. На углу с ним поравнялся экипаж, проехал мимо — из окошка ему помахали — и исчез вместе со своим высокообразованным грузом в вечернем сумраке.

Ночной Лондон начал себя освещать. На главных улицах шипели и искрились электрические огни, в переулках канареечным светом мерцали золотые и зеленые газовые лампы. Небо казалось багряным полем боя наступившей весны, но Лондон его не боялся. Городской смог смирял эту величественную красоту, и облака над Оксфорд-стрит превращались в изысканно расписанный потолок, служивший украшением, но не привлекавший особенного внимания. Лондону не приходилось иметь дело с ясно очерченными армиями более чистого воздуха. Леонард спешил мимо удивительных отблесков, будучи сам неотъемлемой частью городского пейзажа. Жизнь его была серой, и чтобы сделать ее ярче, он отвел в своей душе несколько уголков, где мог предаваться романтике. Девицы Шлегель, а точнее, его разговор с ними, должен был заполнить такой уголок, хотя он уже далеко не в первый раз откровенничал с незнакомцами. Эта его привычка была сродни кутежу, отдушине, пусть и наихудшего сорта, ибо он невольно потакал своим внутренним порывам. Пугая его, она заставляла забыть о подозрительности и благоразумии, и вот он уже доверял свои секреты людям, которых едва знал. Это приносило ему множество волнений, но — иногда — и приятные воспоминания. Пожалуй, самое пронзительное счастье он ощутил, когда ехал на поезде в Кембридж и там к нему обратился студент весьма благопристойного вида. Они разговорились, и вскоре Леонард, откинув сдержанность, поведал ему о своих домашних проблемах и даже намекнул на некоторые другие. Студент, полагая, что после этого они могут стать друзьями, пригласил его «на кофе после обеда», и Леонард согласился. Но потом, почувствовав неловкость, сделал все, чтобы не выходить из гостиницы. Ему не хотелось сталкивать Романтику с компанией «Порфирион» и тем более с Джеки, а люди, живущие более полной и счастливой жизнью, едва ли в состоянии это понять. Для сестер Шлегель, как и для студента, он был интересным созданием, с которым можно с удовольствием встретиться еще раз. Они же для него были обитателями романтического мира, занимающими лишь тот уголок, который он им предназначил, картинами, которые не должны покидать своих рам.

Отношение Леонарда к визитной карточке Маргарет было типичным. Его брак трагическим не назовешь. Трагедия не происходит там, где нет денег, но нет вместе с тем и склонности к насилию. Он не мог бросить свою жену и не испытывал желания ее побить. На его долю выпали лишь раздражительность и убогость. Тут-то и появилась «эта карточка». Леонард, хоть и скрытный, не был человеком аккуратным, а потому оставил карточку на виду. Джеки ее нашла, и сразу же началось: «Что это за карточка, а?»; «Так ты что ж, не знаешь, откудова эта карточка?»; «Лен, кто такая эта самая мисс Шлегель?» — и все в том же духе. Шли месяцы, и карточка в качестве то шутки, то повода обидеться передавалась из рук в руки и засаливалась все больше. Она последовала за супругами, когда они переехали с Камелия-роуд на Талс-Хилл. Ее предъявляли третьим лицам. Несколько дюймов картона превратились в поле боя, на котором сражались души Леонарда и его жены. Почему он не сказал: «Одна дама по ошибке взяла мой зонтик, а другая дала мне эту карточку, чтобы я мог зайти и забрать его»? Потому что Джеки ему не поверила бы? Отчасти да. Но главным образом потому, что Леонард был сентиментален. Карточка не вызывала у него никаких нежных чувств, но символизировала культурную жизнь, которую Джеки не должна была испортить. Ночью он говорил себе: «Ну, как бы там ни было, она ничего не знает про карточку. Да! Тут я не поддался!»