Книга Мастер - Бернард Маламуд

Мастер провел по губам сухим языком.

— В чем бы ни обвиняли, я ничего такого не делал. Даю вам слово. И это так сложно, это долго рассказывать, и получится скучная, утомительная история, которую я и сам толком не понимаю.

— А я вот убивец, — сказал Фетюков. — Чужого человека убил, в селе у нас, в кабаке. Поддел он, что ль, меня, а я возьми да его пырни, один раз в грудь, а когда уж падал он, в спину еще. Тут и конец ему. Выпил я малость, а как сказали мне, чего я учинил, уж так я удивился. Я человек мирный, меня не тронь, и никогда я никакой беды не наделаю. Думал ли гадал, что человека я убью? Скажи мне кто такое, я бы в глаза тому посмеялся.

Глядя на убийцу, мастер осторожно отполз от него по стене. И увидел, как двое других с обеих сторон надвигаются на него. Он закричал, Фетюков сзади взмахнул короткой тяжелой дубинкой, вытащив ее откуда-то из штанов, и тяжело огрел Якова по голове. Мастер упал на одно колено, обеими руками обхватил раскалывающуюся от боли, окровавленную голову и рухнул.

Очнулся он, лежа на склизком деревянном помосте. Мучительно ныла вся голова, с левой стороны пульсировала рвущая боль. Он нащупал пальцами мокрую рану. Из нее текла кровь. Тоска его охватила. Неужто каждый раз, когда его будут переводить в новую камеру, арестанты станут его избивать? Ничего не видя, он сел, и кровь потекла по лицу.

— Ты б утерся, — посоветовал смотревший на него старик в разбитых очках. Это был парашечник, он выносил парашу, вносил ведро с водой для питья, изредка подтирал мокрый пол. — Вон у двери ведро-то стоит.

— Зачем надо бить человека, который ничего тебе не сделал? Ну что я вам сделал?

— Слышь, парень, — зашептал старик, — кровь ты смой поскорей, покудова стражник не заявился, не то убьют они тебя.

— Пусть убьют! — крикнул Яков.

— Говорил я вам, он шпион вонючий! — крикнул колченогий с дальнего конца камеры. — Кончай его, Фетюков!

Камера возбужденно загудела.

Двое стражников вбежали из коридора, один с ружьем. Они подглядывали из-за решетки.

— Что тут у вас? А ну прекратить шум, не то на неделю паек урежут!

Еще один вглядывался через решетку в тускло освещенную камеру.

— Где тут еврей? — крикнул он.

Повисла мертвая тишина. Арестанты переглядывались; кое-кто украдкой скашивал глаз на Якова.

Погодя мастер отозвался. По камере прошел гул. Стражник наставил на арестантов ружье, гул пресекся.

— Где? — сказал стражник. — Не видать тебя.

— Здесь я, — сказал Яков. — И видать особенно нечего.

— Сержант тебя записал на хлеб. Вечером получишь свой фунт.

— А пока про мацу помечтай, — сказал тот, что с ружьем, — и еще про кровь христианских мучеников, ясно тебе?

Стражники ушли, и затараторила камера. Снова Якову стало страшно.

Фетюков, убийца, снова к нему подошел. Мастер неловко поднялся, когтя пятернею стену.

— Ты и есть тот еврей, который, говорят, христианского мальчонку убил?

— Врут они, — хрипло сказал Яков. — Я невиновен.

Снова гул прокатился по камере. Кто-то крикнул: «Жид поганый!»

— Я не потому тебя стукнул, — сказал Фетюков. — Голова у тебя не выбрита, мы и подумали — шпион. Постановили тебя испытать, донесешь стражнику, нет ли. Донес бы — тут бы тебя и порешили. Колченогий бы прирезал. Всем на суд идти, и не надо нам, чтобы проведали, о чем промеж себя мы тут толкуем. Я не знал, что ты еврей. Знал бы, не стукнул. Я сызмальства в подмастерьях служил у еврея-кузнеца. Так он нипочем бы не сделал такого, чего на тебя наговаривают. Коли бы он крови выпил, сразу бы и сблевал. И христианского малого пальцем бы он не тронул. Прости, что ударил тебя, ошибка вышла.

— Ошибка вышла, — сказал колченогий.

Яков шатко прошел к бадье с водой. От бадьи воняло, но он встал на колени и плеснул водой себе на голову.

Арестанты уже потеряли к нему интерес, занялись своими делами. Кто улегся спать на склизком помосте, кто сел играть в карты.

В ту ночь Фетюков разбудил мастера и дал ему ошметок колбасы, которую сберег из сестриной посылки. Яков жадно набросился на колбасу. Еще убийца дал ему мокрую тряпку — приложить к вспухшей ране.

— Правду скажи, — шептал он, — убил ты парнишку этого? Может, по каким особенным причинам? Может, пьяный был?

— Ни по каким причинам, — сказал Яков, — и я не был пьян. Не было этого ничего, я невиновен.

— Ох, кабы я был невиновен, — вздохнул Фетюков. — Такую я беду учинил. И человек, главное, мне совсем чужой. Чужих любить положено, даже Святое писание обязывает. Выпил, понимаешь ты, и ну ничего не помню, и вдруг я за нож хватаюсь, и вот уж он мертвый передо мной на полу лежит. Господь жисть нам дает, а она вон на ниточке держится. Стукнул — и нет ее. И не знаю, почему такое, разве если только дьявол, может, силу оказывает. Будь на то моя воля — снова бы он ожил. Я бы ему сказал: живи, мол, а ко мне, значит, не приближайся. Сам не знаю, и почему я такое дело сделал, я убивцем быть не хотел. И то не сладко, зачем еще-то хуже делать? А теперь мне в каторгу идти, в Сибирь, а прокукую если весь каторжный срок, то мне вечное поселение выйдет. Браток, — сказал он Якову и его перекрестил, — ты надежды-то не теряй. Мост каменный искрошится, а правда — она все наружу выйдет.

— Да, но до тех пор, — вздохнул мастер, — что будет с моей погибшей молодостью?

4

Молодость утекала напрасно.

Он уже три месяца был в остроге, втрое больше, чем предсказывал Бибиков, и только Б-гу было известно, когда это кончится. За что нищего, безвинного мастерового сажают в острог? Что он сделал, чем заслужил это ужасное заточение, которому конца не видно? Разве мало несчастий выпало на его бедную голову и без всякой тюрьмы? Тщетно старался он найти ту связь событий, которая после отъезда из штетла неизбежно его вела в эту самую камеру в Киеве; но думать, что все неожиданности и случайности объяснялись каким-то предначертанием, было и вовсе невмоготу. Да, мир такой, какой он есть. Дождь гасит костры и выводит из берегов реки. Но так много вещей случается совсем непонятных, нелепых. Да, он наделал в своей жизни много ошибок, но разве такая кара по ним? Темной ночью он угодил в черную паутину потому только, что случайно был рядом, и теперь, как ни дергайся, ему не высвободиться из липких ячеек. Где же этот паук, что-то его не видно? Иногда он думал, что это Б-г его наказывает за неверие. Он же ревнивый, наш Б-г. «Мне единому поклонись», а другим нельзя, и вовсе не верить нельзя. Еще он винил гоев за вечную ненависть к евреям. Плохо складываются дела в какой-то момент истории, и — Б-г, не Б-г — так уже будет вечно. Но неужели не могло быть иначе? И снова и снова он проклинал себя. Ну, предположим, случилось бы такое с правоверным евреем, так нет же, случилось с тем, кто только что заделался свободномыслящим, а все потому, что он — Яков Бок. Он винил свои обычные ошибки — и не мог отличить совсем давних от тех, что прямо вели его к аресту в кирпичном заводе. Да, но конечно, что-то было не в нем, извне, какая-то злая судьба гнала, травила его всю жизнь и грозила, если не поостережется, ранней погибелью.