Книга Дело было так - Меир Шалев

Коробка была такая большая, что нарисованная на ней женщина была почти натурального роста, то есть выше бабушки Тони. Но самое главное — она была не одна. В руках она держала длинный и толстый шланг, который тянулся из какого-то большого прибора на колесах, послушно лежавшего у ее ног. Не все сразу поняли, что это за прибор, но все сразу поняли, что это именно он спрятан в закрытой коробке. А еще все поняли, что их прежние представления об испорченности «буржуазной» Америки просто меркнут в сравнении с ужасной «буржуазной» действительностью, запечатленной в облике этой молодой американки, в котором каждая деталь, от щиколоток до модно завитых волос, свидетельствовала о распущенности, извращенности, легкомыслии, эгоизме, мотовстве, самовлюбленном индивидуализме и погоне за личным благополучием. Поняли и дивились только, каким же шикарным должен быть этот аппарат на колесах, если он вызвал на бесстыдно накрашенных губах такую сладострастную и распутную улыбку?

Все население деревни: мошавники и мошавницы, коровы и куры, лошади и быки, плодовые деревья и деревья для тени, — все были потрясены этой улыбкой. Там и сям раздавались насмешливые восклицания вроде: «Разряженная кукла!» — а также яростные крики праведного возмущения: «Стыд и срам!» и «Какой позор!» Но сегодня я понимаю и то, о чем мама мне не рассказывала. Несмотря на все свои принципы, мошавники все равно оставались мужчинами, и как это бывает с мужчинами, у них тут же зашевелились приятные мысли обо всех тайнах этой талии и о том удовольствии, которое может ощутить, охватив ее, мозолистая мужская рука, привыкшая каждодневно охватывать одну лишь твердую рукоятку плуга. А мошавницы, хоть и смотрели на раскрашенную американку с заслуженным презрением, тоже в душе, наверное, впервые задумались: а каково это — быть такой, как она? И некоторые, возможно, даже ощутили легкую зависть: почему она? А другие, быть может, облизывали губы. Но главное — никто не ушел. И никто не отвел глаза. Все были возмущены, как следует быть, и всё же все стояли и ждали продолжения.

Только бабушка Тоня не была ни потрясена, ни возмущена. Во-первых, ее никогда не заботили устав и принципы трудового мошава. А во-вторых, коробка была послана ей, и содержимое этой коробки предназначалось ей, а главное — нарисованная женщина сразу же показалась ей идеологической соратницей и союзницей. Ибо, судя по рисунку, это была женщина, все мысли которой тоже заняты чистотой, но у которой, в отличие от бабушки, есть для этого соответствующие орудия и возможности, о которых здесь, в Палестине, никто даже представления еще не имел.

И еще одно чувство, я думаю, вдруг проклюнулось в ее сердце — чувство неведомое и волшебное, по краям которого, точно вышивка, вьющаяся по краям дорогой скатерти, вилась мысль, что и она могла бы быть такой вот женщиной — веселой и счастливой, а может быть, даже такой же ухоженной, и накрашенной, и в платье с горошком, — если бы вышла замуж за какого-нибудь «дважды изменника», вроде дяди Исая, и может быть, и за самого дядю Исая, а не за его брата Арона, и поехала бы с ним в Америку, а не в эту трудную и грязную Палестину.

Тем временем дядя Ицхак тоже думал и гадал, потому что его сжигало желание открыть наконец коробку и увидеть, что в ней упаковано. Но увы — бабушка Тоня, придя в себя и отряхнувшись от несбыточных мечтаний, велела ему прежде всего вытащить из ящика все тряпки, укрывавшие коробку. Даже если из Америки прибыл самый что ни на есть замечательный прибор, лишней тряпке тоже всегда найдется применение в доме, а эти американские тряпки, как она сразу приметила, были куда лучше потрепанных тряпок Страны Израиля.

Ицхак послушно вытащил все тряпки до единой и вручил их сестре. И тогда бабушка ощутила глубокое удовлетворение. Что там в коробке, она еще не знала, но один подарок из Америки она уже держала в руках.

Глава 19

Большую часть всей этой истории я услышал еще в Иерусалиме, в числе других маминых рассказов о ее деревне. Но когда мы переехали в Нагалаль, где эти события происходили, в мамином рассказе добавились и прояснились многие детали.

Этот нагалальский период моей жизни — не очень долгий, но очень для меня существенный — начался, когда мне было лет девять. Маме опротивела роль домохозяйки. К тому же ее тяготила банковская ссуда, взятая на покупку иерусалимской квартиры, да и одной учительской зарплаты отца тоже явно не хватало, чтобы прокормить растущую семью. И как раз в это время в Нагалале открылись учительские курсы с ускоренной программой. Мы переехали туда, мама поступила на эти курсы, а отец начал преподавать в сельскохозяйственной школе мошава. Возможность пожить рядом с бабушкой Тоней, дедушкой Ароном и дядьями Менахемом и Яиром очень обрадовала меня. Я любил их всех, я любил наш двор, коров и телят, нашего Уайти, наши поля и наших птиц, особенно цыплят в курятнике. Мне были симпатичны даже гуси, хотя они то и дело нападали на меня и даже клевали. В моем сознании все они существовали в двух планах сразу — в литературном, как герои маминых рассказов, и в реальности, как те обычные люди и животные, которых я видел во время наших предыдущих поездок в мошав и которые стали еще реальнее сейчас, когда мы переехали туда жить постоянно.

Родители сняли второй этаж в доме семьи Карасик, недалеко от дома дедушки и бабушки. В квартире были всего две комнаты и маленький «холл», но зато комнаты были больше, чем у нас в Иерусалиме. Та, в которой жили мы с сестрой, смотрела на юго-восток, на широкие просторы полей, а внизу под ней была большая, залитая солнцем веранда, на которую можно было выбраться прямо через окно над моей кроватью.

Мы переехали в Нагалаль в начале летних каникул, и, к большой неожиданности и общей радости, отношения между отцом и бабушкой сразу улучшились, что означает — стали терпимыми. Она даже не раз приходила нас навестить. Отец, услышав ее шаги на лестнице, неизменно объявлял: «К нам поднимается теща», — но говорил это уже не с раздражением, а с улыбкой.

И еще одно хорошее произошло. В Нагалале у нас с сестрой появилась наша первая собака, терьер смешанной породы, которого мы получили в подарок от друзей и назвали весьма оригинальным именем Лаки, то есть «счастливчик». Это был веселый и умный щенок, который с возрастом стал настоящим членом семьи. Однажды зимой маме захотелось пошутить, и она примерила ему синюю шерстяную безрукавку, которую связала моей сестре. Мы стали хохотать, и чувствительный Лаки невероятно обиделся. Он выбежал из дома как был, в этой синей безрукавке, и мама бросилась за ним. Она долго преследовала его — под дождем, утопая в деревенской грязи, в сопровождении своры возбужденных и злорадствующих деревенских собак, — но в конце концов вернулась, победоносно размахивая перепачканной мокрой безрукавкой.

— Только этого нам не хватало, — тяжело дыша, сказала она, — чтобы о нас говорили, будто мы вяжем свитеры для собак.

И хотя она при этом улыбнулась, но можно было почувствовать, что это «чтобы о нас говорили» было произнесено с полной серьезностью.

Мама всячески пыталась заинтересовать меня сельскохозяйственными занятиями, но, увы, не преуспела в этом. Дядя Менахем выделил ей участок в полдунама за птичником, и она посеяла там огурцы, перец, баклажаны, чеснок, лук и помидоры для нашей семьи. Каждый день, после уроков на курсах, она шла навестить свой огород и через несколько дней попросила меня пойти ей помочь.