Книга Казанова - Эндрю Миллер

Казанова сел в переднюю карету, следом забрался Гудар, а одна из льежских дам и ее супруг уселись напротив, спиной по ходу движения. Шарпийон вошла, когда они уже устроились, и примостилась на коленях у шевалье. Одна ее рука в розовой перчатке ухватилась за ремешок над дверью, а другая легла ему на плечо, как холеная декоративная свинка.

В этот час воскресные улицы были почти пусты. Заледеневшая от ночных заморозков грязь еще не успела оттаять. По пути им сначала встретились нищие — те приводили свои язвы в товарный вид, прежде чем вылезти на паперть, — а потом группа квакеров в широкополых шляпах, спешившие в молельный дом. От толчка кареты Шарпийон подпрыгнула на коленях у Казановы и прижалась к нему. На первых порах он ощутил лишь раздражение от ее неловкого и откровенно кокетливого жеста и попытался отвлечься, припомнив имена всех венецианских дожей, начиная с Пьетро Кандиано IV. Но когда кареты добрались до развилки и охранник в будке хмуро покосился на шумную компанию богатых иностранцев, шевалье дошел только до Томмазо Мосениго — и был возбужден сверх всякой меры. Казанова вновь оказался во власти похоти с ее грубым и бездушным механизмом и проклинал себя за слабость. Чем сильнее он приказывал плоти сопротивляться, тем безнадежнее были его попытки, как будто сквозь пустотелую трубку его позвоночника выдували облака опиума. Cospetto! Какая неровная, бугристая дорога. Еще одна такая же впадина, и он сбросит Шарпийон на пол и возьмет ее по-собачьи.

В это время ехавшая за ними карета остановилась — у Эмили пошла носом кровь, и Казанова не преминул воспользоваться удобным случаем. Их экипаж тоже застыл на месте, пассажиры выбрались, окружили дочь Малингана и наперебой начали давать ей советы. Шевалье осмотрелся по сторонам, проводил взглядом плывшую по реке баржу с красными парусами. Матросы сидели поверх штабеля бревен, словно тоскующие от безделья дети. Наконец он взял себя в руки, отогнал женщин от перепуганной девочки и отнял от ее лица носовой платок. Ему вспомнилась старая колдунья с острова Мурано. Она лечила Казанову от детских кровотечений искусным наложением рук и тихими заклинаниями. Не последовать ли сейчас ее примеру? Казанова наклонился, сделал руками несколько пассов и пошептал. Вскоре Эмили смогла встать на ноги, хотя ее платье покрывали темно-красные пятна крови, похожие на спелые вишни.

— Ну что, едем дальше? — спросила Шарпийон.

Она выжидательно замерла на ступеньке первой кареты, но шевалье, настояв на том, что должен понаблюдать за здоровьем своей юной пациентки, взял Эмили за руку и быстро забрался во второй экипаж. Он был так добр! Все лишь об этом и говорили. Малинган согласился сесть рядом с кучером, и кареты опять тронулись в дорогу.

— Как вам это удалось, мсье? — осведомилась одна из льежских дам.

— А вот так! — Шевалье взмахнул руками, как крыльями. Дочь Малингана не отрывала от него робких, преданных глаз. Ее, несомненно, заворожили заклинания Казановы. Он улыбнулся девочке, прижался головой к деревянной спинке и уснул. Никто кроме Джакомо Казановы не умел так засыпать в карете.

глава 16

Несмотря на фонтаны, каменные статуи геральдических животных и часы на башне, дворец Хэмптон-Корт не шел ни в какое сравнение с Версалем и скорее напоминал обычный особняк. В нем не чувствовалось ни мрачного величия, ни сознания власти, неотъемлемого от огромных версальских залов с росписями. Грубая кирпичная кладка замка сверкала в полуденном свете, а пожилые садовники катили свои тачки по гравиевым дорожкам с таким видом, словно торопиться им совершенно некуда.

Казанова и его спутники гуляли по саду. Шевалье замыкал шествие, а бок о бок с ним шла Шарпийон. Сначала он старался ее опередить или остановиться и вынуть камешек из башмака. Но оторваться от девушки ему никак не удавалось. Впрочем, как ни странно, они мирно беседовали, и их разговор походил на сплетни актеров за кулисами — в костюмах, при полном гриме — в ожидании нового выхода на сцену. Шевалье невольно улыбнулся. Ее бабушке нездоровилось, но у них постоянно бывал врач. У ее матери неважное настроение, она озабочена расходами по дому. Хозяин их особняка настоящий хам и не гнушается откровенным запугиванием. Конечно, когда тетя продаст партию бальзама, их дела наладятся. Понравилось ли мсье ее новое платье? Она чуть не ослепла, пока шила его.

Час проходил за часом. Они восхищались дворцом и природой. В три пополудни все пообедали в местной гостинице и решили еще раз посетить сады перед отъездом в Лондон. На тропинки ложились продолговатые тени от подстриженных конусами деревьев, и, когда они перешагивали из света в тень и из тени в свет, Казанове хотелось, чтобы дорога тянулась как можно дальше. Все пережитое за последние месяцы внезапно развеялось в воздухе — его смятение, работа на мосту, страшные сны, скопившиеся невзгоды и унижения перестали что-либо значить. Это случилось не с ним, с кем-то еще. Драмы и крутые повороты его судьбы на поверку оказались неважными, а важно было… Что же? Да ничего важного и не было… Чудеса… Поймет ли его Шарпийон, подумал он и уже собирался пуститься в объяснения, но тут она взяла шевалье за руку, заставила замедлить шаг. Когда их спутники скрылись за деревьями, девушка приложила палец к губам и повела его назад, вдоль восточного фасада дворца. Они миновали ворота с колоннами и вошли в знаменитый Хэмптонский лабиринт.

Там среди изгибов живой изгороди из граба царила глубокая полуденная тишина. Шарпийон сжала его пальцы, и он покорно последовал за ней. Налево, направо, налево, направо, налево, направо. Казанова не мог решить, какая роль ему досталась. Кто он — Тезей или Минотавр? Но чем дальше они погружались в лабиринт, тем меньше он ощущал себя похожим на кого-либо — просто женщина уводила мужчину в зеленую сердцевину сада.

В центре лабиринта они устроились в нише теплой земли — залитом солнцем треугольнике. Вот уже несколько минут никто из них не проронил ни слова, и молчание стало для обоих неким пактом и связующей нитью. Он опустился перед ней на колени и прижался губами к ее теплой щеке. Она не сопротивлялась, не отталкивала его, даже когда он легким, осторожным движением запрокинул ее на спину и поцеловал в губы, сперва нежно, словно спящую, которую боялся разбудить, а затем все крепче, сильнее, полновеснее. Наконец он почувствовал — преграда сломлена и она больше не пытается ему что-то доказать и не изображает недотрогу. Он целовал ее жадно, взасос, порой так пьют мужчины, сжимая бутылку обеими руками, растворяясь в собственной жажде, впитывая сладость напитка.

Он ощущал ее дрожь, слышал прерывистые вздохи. От этих стонов великолепного отчаяния, от негромкой музыки страсти и готовности к насилию у любовников всегда идет голова кругом. Казанова сорвал парик и швырнул его на траву. Ее юбки и нижнее белье задрались и сбились в кучу вокруг бедер. Волна шелка и надушенного белья продолжала ползти. И вот наконец — о consolazione[22]— парадоксальный глаз, наиболее источающий слезы в момент наивысшего наслаждения, укрыт лишь прозрачным полумраком.

Шевалье впился ногтями в бриджи. Он желал бы их сорвать, словно они были из легкой, тонкой бумаги, но когда принялся расстегивать пуговицы, что-то у него разладилось. Минутное невнимание к чувственной погоде внутри, и все пошло насмарку. Он с ужасом вздохнул и понял, что оказался жертвой случайности, простительной только новичку. Обычно при таких казусах он не испытывал ни стыда, ни неудобства, и ему было нечего терять, кроме остатков гордости или стоимости хорошего ужина. Однако сейчас это приобрело масштабы настоящей катастрофы.