Книга День гнева - Артуро Перес-Реверте

* * *

Зато и в памяти, и документах остались имена девятерых каменщиков, которые при начале возмущения восстанавливали церковь Сантьяго: десятника Мигеля Кастаньеды Антело, 62 лет, братьев Мануэля и Фернандо Мадридов, а также Хасинто Кандамо, Доминго Мендеса, Хосе Амадора, Мануэля Рубио, Антонио Самбрано и Хосе Рейеса Магро. Все они дрались на улице Лусон, отбиваясь и от конницы, появившейся со стороны Пуэрта-дель-Соль, и от пехоты, продвигавшейся по Калье-Майор и Ареналь. За полчаса до этого, завидев со своей верхотуры, как гонится за убегающими горожанами отряд польских улан, строители принялись швырять в них что под руку попало — от кирпичей до мастерков, а потом, сойдя по мосткам на улицу, вынули навахи, у всех оказавшиеся при себе, хоть и спустились работяги с лесов в чем были, а были иные даже без рубах, и вступили в борьбу со всем присущим их ремеслу твердокаменным упорством. Потом, обложенные со всех сторон, под плотным огнем, вынуждены были отступить и укрыться в церкви. Десятника Антело, раненного в живот и осевшего на тротуар, поднимает Мануэль Мадрид, взваливает на спину. Увидев, что церковь далеко, не донести, ищет убежища на Пласа-де-ла-Вилья, но так уж подгадала, а верней — подгадила злая судьба, что в этот самый миг гремит залп, звенит и щелкает о стены домов свинец. Сам Мануэль, по счастью, остался цел, а вот бедолаге десятнику одна из пуль перебивает руку. Падают оба, и, пока над головой свистят пули, Мануэль ползком, ухватив товарища за здоровую руку, волочит его за собой куда-нибудь в безопасное место.

— Брось меня, — слабо бормочет десятник. — Не дотащишь, тяжелый я слишком… Бросай, слышишь, чего говорю?.. Бросай и смывайся…

— Молчи. Пока не пристукнут меня эти суки мусью, буду тащить…

— И зря… Песня моя спета, долго не протяну…

Местный житель Хуан Корраль, из подъезда дома наблюдающий за этим, пригибаясь, подходит к ним, подхватывает Кастаньеду, помогает нести, и так вот, с десятником на руках, через заполненный врагами город, пробираясь пустынными улицами, припадая к земле, когда французы палят издали, Мадрид и Корраль все же ухитрились доставить раненого домой, на улицу Хесус-и-Мария, где была ему оказана первая помощь. Оказавшись через несколько дней в Главном госпитале, Кастаньеда проживет еще три года, пока полученные в этот день раны его не доконают.

С другими каменщиками, восстанавливавшими собор Святого Иакова, судьба обошлась покруче и дело в долгий ящик не откладывала — их, спрятавшихся в церкви, очень скоро окружил взвод фузилеров, намереваясь сквитаться за поляков. Хасинто Кандамо пытался оказать сопротивление и даже успел полоснуть ножом первого из приблизившихся французов, за что был смертно измолочен прикладами и брошен умирать с семью ранами. Фернандо Мадрида, Доминго Мендеса, Хосе Амадора, Мануэля Рубио, Антонио Самбрано и Хосе Рейеса Магро связали и увели, осыпая пинками и бранью. Все шестеро будут в числе тех, кого на рассвете следующего дня расстреляют на горе Принсипе Пио.

* * *

— Да здравствует Испания! Да здравствует король! Бей лягушатников!

У Толедских ворот, под копытами куцехвостых коней, под палашами французских кирасир обезумевшее от ярости мадридское простонародье — обитатели нижних кварталов — бьется с ожесточением тех, кому нечего терять, с ненавистью, которая застилает глаза тем, кто алчет лишь крови и мести. Когда передовые всадники, выехав из-под арки на площадь, наткнулись на баррикаду, толпа мужчин и женщин отчаянно ринулась на них с кольями, топорами, ножами, камнями, длинными иглами, какими корзины плетут, и со всякой домашней утварью, способной послужить оружием, а с крыш, из окон, с балконов пошла беспорядочная, однако частая пальба из ружей, карабинов, пистолетов. Кирасиры, захваченные врасплох, замялись, сломали строй и, сгрудившись в кучу, рубят нападавших: одни пытаются повернуть назад, другие, напротив, шпорят коней, чтобы одолеть препятствие, но оглушительно вопящие люди, всей оравой набросившись, не дают им двинуться с места: виснут на поводьях, колют коней ножами, вскакивают сзади на круп, обхватывают всадника, увлекают его с седла за собой, валясь вместе с ним наземь и всаживая ему, неуклюже барахтающемуся в тяжелой стальной кирасе, длинный изогнутый клинок в горло, повыше нашейника, или под ребро.

— Бей! Не давай пощады! Живыми не выпускай!

Эта резня кипит у самых ворот и у баррикады, меж тем как новые ряды кавалерии врезаются в толпу, стараясь пробиться к улице Толедо. Подоспевшие женщины льют из окон кипящую воду и масло — лошади отпрядывают, шарахаются, встают на дыбы, сбрасывая седоков, и крики обожженных обрываются, когда, толпой набросившись, их режут, рвут, раздирают в клочья. С балконов летят бутылки, цветочные горшки, мебель. Дырявя кирасы и каски, летят и пули — лузитанский драгун и валлонские гвардейцы действуют отчетливо и стреляют метко, показывая отменную выучку и навык, — и всякий раз, как француз, дав коню шпоры, пытается галопом прорваться к Пуэрта-Серрада, сутенеры из притонов, гулящие девицы, почтенные матери семейств и мирные обыватели в неистовстве бросаются под копыта коню, волочатся по земле, вцепясь в вальтрап или в подстриженный хвост, но не выпускают их из рук, не ослабляют мертвой хватки и, дотянувшись наконец до всадника, сдергивают с седла, прижимают к земле, сдирают с него кирасу и бесчисленными ударами выпускают ему кишки. Марии Дельгадо Рамирес, 40 лет, замужней, кинувшейся на француза с серпом, пистолетная пуля переламывает правую бедренную кость. Пуля попадает в рот Марии Гомес Карраско, сабельный удар убивает Анну Марию Гуттьерес, 49 лет, проживавшую на Рибере-де-Куртидорес. Рядом с ней смертельно ранен Мариано Кордова, 20 лет, перуанец из Арекипы, арестант, сбежавший сегодня с принудительных работ у Толедского моста, чтобы примкнуть к тем, кто сражается. Марии Рамос-и-Рамос, 26 лет, незамужней, проживавшей на улице Эстудио, палаш рассекает плечо в тот миг, когда она вертелом пыталась сбить с коня кирасира. В двух шагах от нее падают подсобник каменщика Антонио Гонсалес Лопес — человек очень бедный, но женатый и с двумя детьми, — угольщик-галисиец Педро Реаль Гонсалес и двое маноло — Хосе Мелендес Мотеньо и Мануэль Гарсия с улицы Палома. Торговка рыбой Бенита Сандоваль Санчес, 28 лет, дравшаяся бок о бок с мужем, Хуаном Гомесом, дико вопя: «Мразь французская!» — вонзает ножницы, которыми очищает от чешуи и разделывает свой товар, в шею коню, опрокидывает его вместе со всадником, не давая опомниться, несколько раз тычет упавшего остриями в лицо, в глаза и резко поворачивается к новым врагам. Неподалеку с ножами в руках, сплошь залитые французской кровью, режутся Мигель Кубас Салданья, плотник из квартала Лавапьес, и приятели его — портомой Мануэль де Олива со стекольщиком Франсиско Лопесом Сильвой. А еще один их дружок — поденщик Хуан Патиньо, не в добрый час подвернувшийся под кованое копыто, валяется на земле с мозгами наружу.

— За Испанию! За нашего короля Фернандо! Держись!

Маркиз де Мальпика, расстрелявший все патроны, хватается за тесак, покидает колоннаду и вместе с лакеем Ольмосом и еще несколькими из своего отряда бросается было в рукопашную, однако на полдороге замирает в ужасе. Ничего подобного он, человек повоевавший, прежде не видел. Мужчины и женщины с рассеченными, залитыми кровью лицами, спотыкаясь, выходят из боя, дикими зверьми воют под ножами скотобойцев сшибленные с коней французы, и, наступая на собственные кишки, мечутся из стороны в сторону, пока не упадут, распотрошенные лошади. Офицер-кирасир с обезумевшими от страха глазами, с непокрытой головой — каску с него сбили — шпорит своего коня, машет палашом, силится расчистить себе путь. Ольмос, женщина с мясницким топором и Кубас Салданья бросаются прямо под ноги коню, тот топчет их, лягается, бьет копытом, но плотник, улучив момент, все же всаживает под кирасу лезвие навахи. Всадник шатается в седле, и этого достаточно, чтобы один из валлонских гвардейцев — поляк Лоренц Лелека, — прежде чем самому свалиться с перерубленной шеей, успел дотянуться до него штыком. Кирасир со звоном и лязгом грузно обрушивается наземь, и маркиз скорее по наитию, чем в осознанном рыцарском побуждении, приставляет ему ко лбу тесак: «Сдавайтесь». Тот ошалело кивает, понимая, разумеется, этот красноречивый жест, а не слово, но в этот миг окровавленная и хромая женщина, подкравшись сзади, ударом топора надвое разваливает ему череп от макушки до челюсти.