Книга Бэстолочь - Юрий Вяземский

– Ну чего, артист, сидишь? А я ведь тебе кричала, предупреждала тебя.

– Да-да, конечно, – покорно согласился с ней Кирилл.

– Ножками надо ходить, а не на лифтах ездить, – ехидно продолжала женщина. – Да у нас на этом лифте вообще никто не ездит. Он уже давно поломанный. И монтера к нему нет.

– А как же… как же я тогда? – спросил Кирилл, и такое глубокое уныние и такая искренняя растерянность вдруг прозвучали в его голосе, что у женщины сразу же пропала охота подшучивать над ним.

– Ничего, – обнадежила она Кирилла. – Будем тебя изымать.

С полчаса она безуспешно «изымала» Кирилла, заставляла его нажимать на кнопки, предлагая какие-то сложные, лишь ей одной известные комбинации и очередности нажатий. А когда из комбинаций этих ничего не получилось, радостно сообщила:

– Ну, значит – застрял! Я же тебе с самого начала говорила, что застрял, и никто теперь тебя, кроме Василь Васильевича, отсюда не изымет.

Василь Васильевич, как оказалось, работал на другом конце города и, когда случалось ему изымать кого-нибудь из лифта, то брал за это «синенькую». Кирилл пообещал женщине и через нее Василь Васильевичу все цвета радуги, и дежурная администратор тут же удалилась, а Кирилл закрыл дверцы кабины, чтобы не привлекать к себе внимания постояльцев гостиницы, изредка проходивших по лестнице.

«Ну вот, теперь уже никуда не денешься», – подумал Кирилл.

И все же попытался. Заставил себя вспомнить, как однажды с Димой Стрельчиком они два часа просидели в застрявшем лифте, с досады и с голоду съели все шоколадные конфеты, которые везли в подарок на день рождения одной девушке. Напрягшись до предела, он представил себе Диму, смеющегося, с отвращением отталкивающего коробку.

Кирилл живо представил себе все это, но думал о другом, и именно о том, о чем изо всех сил старался не думать.

И вспомнил зачем-то, как по ночам занимался с мамой английским. Когда он учился в восьмом классе, у него вдруг возникло намерение в совершенстве изучить английский язык.

Анна Константиновна приходила домой, как правило, еле живая от усталости, наскоро ужинала и, устроившись с Кириллом на кухне, учила его языку. Часто занятия эти начинались в одиннадцать часов и кончались около часу ночи. Потом Кирилл ложился спать, а мама еще часа полтора работала: проверяла тетради, стирала и готовила. И так почти каждый день и в течение года.

Иногда случалось, что, слушая ответы сына, Анна Константиновна засыпала. Тогда Кирилл вскакивал со стула, стучал кулаком по столу, проклинал маму, а заодно и Светочку за то, что мама любит ее больше, чем Кирилла, что она никогда не засыпает, когда занимается с дочерью музыкой, и так далее и тому подобное, после чего мама стряхивала с себя сон, а Кирилл успокаивался, и занятия возобновлялись.

(Позже Кирилл скажет себе, что он силой вырвал у Анны Константиновны ее знания английского. Позже он забудет о тех редких, правда, моментах, когда его настырность и одержимое стремление к поставленной цели иссякали и он делал маме «поблажку», «разрешал» ей не заниматься с ним; забудет о том, что Анна Константиновна этих «поблажек» не принимала и, когда Кирилл не хотел заниматься, сама заставляла его, обвиняя в непоследовательности, в слабоволии и уговаривая сделать над собой усилие, сама едва не падая от усталости.)

«Странно, – подумал Кирилл. – Я совсем забыл об этом».

Потом он вспомнил, как мама часами стояла у окна, когда Кирилл не возвращался со свиданий с Ленкой. Они тогда еще не были женаты, но встречались каждый день и, встретившись, с трудом могли расстаться. И поэтому часто не расставались вовсе.

А мама до двух часов выглядывала в окно, а потом ложилась спать, но все равно не могла заснуть, прислушивалась к каждому шороху.

На следующее утро вид у Анны Константиновны всегда был измученный и виноватый. Она никогда не упрекала Кирилла в том, что он не приходил домой ночевать. Он никогда и не узнал бы, что мать часами ждала его у окна, если бы Светочка не рассказала ему. И всякий раз после того, как Кирилл не ночевал дома, Анну Константиновну на несколько дней охватывало какое-то неистовое влечение к Светочке: она ни на шаг не отходила от дочери, ласкалась к ней, обхаживала, оглаживала, чуть ли не ноги ей мыла, так что самой Светочке становилось не по себе от всей этой чрезмерной нежности, и она испуганно косилась на Анну Константиновну.

(Позже Кирилл объяснит себе, почему, оставаясь ночевать у Ленки, он никогда не предупреждал об этом маму, даже тогда, когда уже знал, что она стоит у окна и ждет его возвращения.)

…Он ни разу не был у мамы в больнице, когда она лежала там с инфарктом. Каждый день собирался навестить ее, но всякий раз откладывал. Недосуг ему было: он с утра до ночи репетировал в училище дипломные спектакли, а заодно убеждал себя в том, что не ждет она его, а стало быть, и навещать ее незачем.

Но она ждала. И самое удивительное, что он, Кирилл, знал и чувствовал, что она ждет его, но всеми силами старался убедить себя в обратном.

А Светочка, едва ей только сообщили о том, что мама в больнице, прервала гастроли, вернулась в Москву и не отходила от маминой постели.

(«Еще бы ей не ухаживать за матерью! Если бы я получил от нее хотя бы десятую часть того, что получала Светка, я бы тоже торчал у нее целыми днями», – позже объяснит себе Кирилл и заставит себя забыть об этом эпизоде.) А вспоминать будет о том, как через месяц после выписки Анны Константиновны из больницы он, Кирилл, приехал к ней домой, взвинченный, озлобленный на то, чем в конце четвертого курса его заставляли заниматься в училище – на водевили, в которых его понуждали играть и которые были глубоко противны ему; томимый гнетущим предчувствием своих грядущих мытарств и грядущей своей неудовлетворенности.

Он тогда влетел в квартиру Анны Константиновны, в бешенстве сорвал с себя плащ, не разуваясь, едва поздоровавшись с матерью, которую не видел целых два месяца, ринулся на кухню, оставив на коридорном паркете черные ступни грязи.

– Я не понимаю, как мне жить дальше! – крикнул он Анне Константиновне. – Из меня делают клоуна! Вся эта бездарность, самодеятельность!

Анна Константиновна, которая не пошла за сыном на кухню, а, оставшись в коридоре, грустно разглядывала заляпанный грязью паркет, вдруг с досадой оборвала Кирилла:

– Да не ори ты так! Во-первых, Светочка отдыхает: она всю ночь записывала пластинку. А во-вторых, неужели трудно, когда входишь в квартиру, снять грязные ботинки и надеть тапочки? Ведь я только что мыла пол, ползала здесь на карачках…

Кирилл тогда взял тряпку, молча протер ею паркет – не столько убрав грязь, сколько размазав ее по полу, – и, бросив матери: «На! Подавись!» – ушел, хлопнув дверью.

(Потом он будет вспоминать: «Я тогда ехал к ней на другой конец Москвы, чтобы выговориться, выплеснуть то, что никому не мог доверить, даже Ленке. А она мне… Наследил я ей, видите ли!.. Нет, совсем она меня не чувствовала и не понимала!»)