Книга Над Кабулом чужие звезды - Михаил Кожухов

Добра у них на сегодняшний день: комнатка в фанерном модуле, занавеска из парашютной ткани на окне да еще тумбочка, которую сколотили бойцы взводному в подарок. А однажды — Игорь был в горах — пополнить домашнюю наличность надумала Нина: к его возвращению соорудила полку для книг и прочих нужных на войне вещей. Небогато по нынешним временам? Им пока хватает.

Вот, собственно, и вся история. Слишком проста на чей-то взгляд? Пожалуй. Так бывает проста и ясна жизнь, в которой найдется место всему: тяжким атакам в горах, соленому поту, замешенному на крови и пыли. Бессонным дежурствам у кровати раненых.

Но еще и любви, конечно.

Ноябрь 1987 г.

Из дневника

Сегодня Валентин Русев, мой сосед — наши балконы расположены рядом, — передал мне копию письма, которое достойно того, чтобы остаться в хрониках афганской войны. Валентин — болгарин, работает в торгпредстве и великолепно говорит по-русски. Мы с ним частенько курим вечерами, стоя каждый на своем балконе, а иногда, бывает, и выпиваем по глоточку виски. Письмо адресовано директору ВАЗа:

«Уважаемый товарищ генеральный директор! Разрешите сердечно поблагодарить Вас за хорошую, а главное — умную машину марки „Лада 2107“, которую я приобрел для служебного пользования в Кабуле.

20 ноября сего года я оставил свою машину на стоянке, закрытую на ключ. Представьте себе смятение привыкших к неожиданностям афганских воинов, когда спустя три часа моя машина внезапно сама завелась и, ловко маневрируя, проехала между деревьями, пересекла две небольшие канавы, обогнула каменную скамейку, мирно играющих афганских ребятишек и решительно двинулась на дом. Нет сомнений, что и дом не стал бы преградой для такой умной машины, но оправившиеся от первого шока шестеро солдат охраны вцепились в нее изо всех сил. Другие тем временем начали поливать ее водой из шланга, надеясь, что мотор заглохнет. Мотор не заглох, но, как выяснилось позже, в салоне оказалось по щиколотку воды.

Пока шла неравная борьба афганских солдат с советской „Ладой“, я мылся в ванной, откуда меня извлек прибежавший с вытаращенными глазами солдат. В лучших традициях комедийного жанра, я как был, в мыле, кинулся к машине, и лишь когда отсоединил аккумулятор, она затихла и перестала рваться из рук воинов. Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что в моем распоряжении всего лишь легковой автомобиль, а не танк, как у некоторых других.

Я довольно опытный водитель, но мне было крайне трудно проехать обратно тем же маршрутом, которым машина так ловко прошла самостоятельно.

Не подскажете ли Вы, как добиться того, чтобы машина в следующий раз не уехала от меня в горы к душманам? Может быть, мне привязать ее к дереву, как дикого мустанга? Буду искренне признателен за совет. С уважением, Валентин Русев».

* * *

Сегодня — день лирических отступлений, вызванных, впрочем, причинами, весьма прозаическими. Вместе с Халиком, начальником гаража ЦК ДОМА, отправились на поиски нового запасного колеса для моей многострадальной «Волги», поскольку колесо украли ночью из-под самого носа афганского солдата, который делает вид, будто охраняет наш дом. Сначала мы ехали с Халиком по Майванду, а потом свернули куда-то в переулок, медленно продирались сквозь плотную толпу, мимо припаркованных по обочинам старых проржавевших «мерседесов» и «тойот», мимо фанерных лавчонок, где огромные оранжевые апельсины лежали вперемешку с парфюмерией, покрытой вековым слоем пыли.

Халик оставил меня в машине, исчез в каком-то проеме, где начинается рынок запасных частей, обозначенный грудой искореженного железа. Я закрыл окно, спрятал на всякий случай под куртку свой «Макаров» со снятым предохранителем. Даже на самом Майванде советским рекомендовано не появляться: улица «духовская» до самого последнего кирпичика. А тут — задворки Майванда, самое что ни на есть дно, город желтого дьявола, как говаривал Владимир Маяковский… Впрочем, все это, возможно, пустые страхи.

Я сидел в машине, наблюдая за проходившими мимо людьми. Все хитросплетение жизни и смерти, именуемое афганской проблемой: война, политика, бомбоштурмовые удары и дипломатические депеши — все это осталось где-то далеко, в Новом городе, где роскошные виллы, черные «мерседесы» со шторками на окнах, антенны посольств.

Здесь же кипел людской муравейник, прибежище нищеты и бесконечных забот. Торопились куда-то женщины в грязных рваных чадрах и с детьми на руках, одетыми по-европейски; шли изможденные хазарейцы в старых истрепанных одеждах, тянули за собой тяжело груженные тележки, по-бурлацки кланяясь земле; вокруг машины бегала тройка чумазых детей, хлопая по гулким крыльям «Волги». А вот на передний бампер оперся рукой старик, поправил галошу на босой ноге, даже не взглянул на меня. Рядом, на тротуаре, старые дуканщики пьют чай из пиал, подле них на перевернутом вверх дном ящике, крытом газетой «Правда апрельской революции», — четыре яркие фруктовые горки: красные гранаты, оранжевые мандарины, желтые яблоки, красно-желтая хурма. Через дорогу, как раз у входа на авторынок, сидят старики в чалмах, точно перенесенные из «Белого солнца пустыни», — недвижные, величественные, седые.

Казалось, я ненароком заглянул в замкнутый мир, живущий по своим законам, не нуждающийся ни в чем — только в покое, только в возможности торопиться по своим делам. Должно быть, это и есть настоящий Афганистан, каким он был вчера и каким был бы еще долго, не случись того, что случилось. Если подбирать «антоним» к увиденному, это будет улица Горького? Или Бродвей?

А еще на днях в Доме советской науки и культуры — едва ли не единственном сооружении в Кабуле, которое можно без натяжки назвать зданием, — был вечер, посвященный Пушкину.

«О, Пушкин! Твой народ свободный

Нам самым верным другом стал.

С любовью слушает сегодня

Твои стихи Афганистан», —

читал свои стихи профессор Кабульского университета. «Я вас любил», — ломающимся голосом пел подросток с курсов русского языка. «Прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет», — декламировали школьники, которые, должно быть, проживут жизнь, так никогда и не увидев ни леса, ни ели, ни инея. А студенты политехнического института, читавшие объяснение Онегина и Татьяны, никогда не скажут этих слов друг другу, потому что спутника жизни им выберут родители, приняв или заплатив калым. «К Чаадаеву», — громко сказал, почти выкрикнул со сцены мальчик лет десяти в белой рубашке, твердо пообещав залу, что взойдет она, звезда пленительного счастья.

Пушкинский праздник, рынок запасных колес на Майванде, война и кровь, — какая чудовищная эклектика. Как если бы в детский зеркальный калейдоскоп случайно забралась муха.

* * *

Упрямо переписываю в блокнот сводки «героических поступков» членов ВЛКСМ, которые готовят в штабе армии. Зачем? Какое-то интуитивное чувство подсказывает, что даже тогда, когда этой войне будет предъявлен высший счет, все это не должно быть забыто и проклято, потому что это тоже история. Она просто не может превратиться в ничто, должна остаться в генетической памяти тех, кто будет потом, после.