Книга "Сапер ошибается один раз". Войска переднего края - Артем Драбкин

— В боях на воронежских плацдармах ваш батальон принимал участие?

— Самое активное. Нас уже оставалось человек сорок. Кажется, 8 июля это было. Немцы ночью переправились через реку, и нас бросили на ликвидацию плацдарма. Там я своего первого немца убил, а двоих мы взяли в плен. И под Чижовкой пришлось повоевать вместе с товарищами, как простому пехотинцу… Всякое было.

— Подрывы при установке минных полей и при разминировании часто случались в батальоне?

— Было, и нередко. При разминировании были самоподрывы по неосторожности. Саперы обычные люди, это только красиво звучит «без права на ошибку», но всем свойственно ошибаться.

Хотите, я расскажу, как первое ранение получил? Зимой, уже когда перешли в наступление, мы зашли в пустой дом, на столе была навалена всякая еда. Кто-то открыл дверцу шкафа, а там растяжка. Саперы, а не заметили! Многих насмерть убило осколками, а мне крупный осколок попал в левую ногу и перебил кость. Пока доставили в санбат, а оттуда в госпиталь, с ногой совсем стало плохо. В госпитале мне говорят: «Началась гангрена, если ногу не ампутируем, ты умрешь!», но я все равно категорически отказался от ампутации. Врачи не стали со мной долго разговаривать, сразу отправили меня санлетучкой в тыл, мол, пусть в дороге помирает, не портит госпиталю статистику. Я оказался в госпитале в Мелекессе, лежал несколько месяцев, но из раненой кости все время наружу шел гной. В результате остеомиелита образовался свищ, несколько раз меня брали в операционную, чистили ногу, но кость продолжала гнить. В один из дней ко мне подошел замполит госпиталя и спросил: «Мы хотим послать тебя на долечивание домой. У тебя где родные есть?» И я ответил: «У меня никого нет…»

На комиссии меня признали негодным к строевой службе. И тут замполит мне говорит: «Тебе все равно некуда податься. Мы тебя отправим в Караганду, в войска НКВД. Будешь охранять угольные шахты. Там тебя кормить будут, и где спать место найдется, у них своя санчасть, будешь в Караганде долечиваться».

А мне было все равно, куда направиться, гол как сокол и «один как перст на целом свете», а что такое войска НКВД, я представлял себе смутно. Поехал в Караганду, и как увидел, куда я попал, — в глазах темно стало. В комендатуре мне сказали: «Пойдешь в ВОХРу, товарищ старший сержант. Конвоировать с твоей ногой, конечно, не сможешь, но на воротах посидишь». Мне дали место в солдатской казарме.

— Как отнеслись к раненому фронтовику в охранной части НКВД?

— Нормально отнеслись — прибыл из госпиталя, на гимнастерке медаль «За отвагу». В штабе только спросили, знаю ли я что-либо о судьбе своих родных, и предупредили, что категорически запрещено вступать с зэками в какие-либо разговоры. Но такие, как я, не были там в диковинку, к тому моменту многих покалеченных фронтовиков, ограниченно годных, после госпиталей посылали на охрану лагерей и оборонных предприятий, чтобы не списывать их из армии «по чистой». Дисциплина в этой части хромала на обе ноги, в казарме процветало повальное пьянство и сплошное воровство, но я ни во что не вмешивался, сидел на воротах и отдыхал после передовой. Кстати, зэков на шахтах кормили почти как вохровцев, голода не было.

— Долго вы прослужили в Караганде?

— Чуть больше двух месяцев. Потом меня вдруг вызвали к замполиту, который спросил: «Ты в Вильно родился?» — «Так точно». — «Как уроженец Литвы, поедешь в Балахну, в Литовскую национальную дивизию, у нас распоряжение — всех „литовцев“ после госпиталей отправлять только к ним!» — «Вильно всегда был польским городом. Да и не хочу я туда ехать, и литовского языка я не знаю. Отправляйте в любую стрелковую часть». — «Не поедешь в Литовскую дивизию — пойдешь под трибунал!» Мне выдали продовольственный аттестат на дорогу, поменяли обмундирование на новое, и я получил документ, в котором было написано: «Старший сержант Вайцман направляется на место службы в воинскую часть номер такой-то, город Балахна». Добирался я туда почти целый месяц. В Новосибирске, на вокзале, ночью лег спать на полу, снял сапоги и положил рядом, так сапоги украли. Пошел босым на местную толкучку, снял с себя гимнастерку, продал ее кому-то и на вырученные деньги купил себе какие-то тапки. Когда прибыл во 2-й запасной батальон в Балахну, каптерщики стали требовать, чтобы я сдал новое обмундирование и сапоги, а у меня их уже не было. Неделю продержали в карантине, потом отправили в саперный взвод, проходить курс подготовки. Вел занятия какой-то офицер, бывший гражданский инженер. На второй день черт меня дернул показать, что я все в минном деле знаю, инструктор стал возмущаться, мол, что я тут вообще делаю, и меня сразу же отправили в маршевую роту. Через пару дней маршевиков погрузили в вагоны и оказались мы под Невелем, где в это время вела боевые действия 16-я стрелковая Литовская дивизия.

Меня зачислили в 93-й отдельный саперный батальон дивизии, в котором я провоевал до лета1944 года, пока не получил тяжелое ранение и не стал инвалидом.

— Какие задачи выполнял батальон? Каким был его численный состав?

— Батальон имел всего человек сто личного состава, командовал им литовец, майор Стрельчюнас, а замполитом был «старый коммунист», русский из Литвы. Батальон делился на две роты. Большинство саперов были русские ребята, евреев и «русских литовцев» было немного. Коренных литовцев было всего несколько человек, а в моем взводе их не было вообще. Одним из литовцев в батальоне был старшина, брат одного из руководителей Коммунистической партии Литвы. Он безбожно воровал наш пайковый спирт и продукты из солдатского котла, а как напьется, начинал орать: «Жиды! Ненавижу!» Пристрелить его нам было не с руки, так как на передовой он с нами рядом не ползал, так мы пошли к замполиту, потребовали, чтоб он принял меры, но все было бесполезно, никто не хотел связываться.

Я был назначен командиром отделения, в котором было всего пять человек. Батальон собирался вместе, только когда нашу дивизию отводили с передовой на отдых в тыл, а так все подразделения были приданы стрелковым полкам, и наш взвод, например, все время был задействован на участке 249-го стрелкового полка подполковника Лысенко.

— С дивизионной или полковой разведкой приходилось работать?

— Постоянно. Мне запомнился один эпизод в районе Городка. Разведка пошла за «языком», мы сделали им проход между двух озер в минном поле трофейных шпрингмин. Три разведчика ушли вперед и не вернулись, и стрельбы особой не было слышно. Уже рассветало, а разведчики не возвращаются. Приказа на отход мы не получали. По неписаному закону саперы должны оставаться на «нейтралке» до самого возвращения разведгруппы и, если поиск прошел «без шума», закрыть минами проход в поле и только после этого отползать к своим траншеям. Мы зарылись в снег на берегу озера и пролежали весь день, до наступления темноты. А мороз в этот день был градусов 20, у нас с собой не было ни крошки хлеба, ни грамма спирта, на задание мы пошли только в ватниках, прикрытых белыми маскхалатами. Вечером я послал одного сапера назад, он вернулся, передал нам приказ возвращаться. Мы поставили мины по прежним местам и поползли назад. В передовой траншее нам дали выпить, принесли горячую кашу, и тут один из офицеров, литовец, говорит другому: «Только наши литовцы могут такое выдержать!» Я не стал его поправлять, что со мной были только три еврея, пусть думает, что мы литовцы. Про невернувшуюся разведгруппу потом сказали, что они просто к немцам сами ушли, преднамеренный переход к врагу. Но так ли это?