Книга Обращенные - Дэвид Сосновски
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это нехорошее слово, — заявляет она, не потрудившись оторвать взгляд от рисунка, который она создает лежа на полу, с помощью набора цветных фломастеров.
Этот набор, явно предназначенный для любителей павлинов, рассеян по полу в непосредственной близости от нее.
— Ты хотел сказать… что получил двойную хоккейную клюшку, — добавляет она — уверен, повторяя за своей покойной мамочкой.
Наверно, именно так говорила ее мамочка, когда дочка повторяла ее собственные ругательства.
— Извини, — говорю я, улыбаясь при мысли послать какого-нибудь вампира к черту.
И то, как она переиначила мое ругательство… получилось как-то слишком симпатично. Двойная клюшка. В итоге я начинаю размышлять о хоккейном матче в аду — когда ад, наконец, замерзнет. Что приводит к размышлениям о том, во что еще можно там играть. Например, в боулинг… В силу ряда причин, вполне может получиться. А еще…
— Погоди секунду, — говорю я.
Моя тыквенная дилемма внезапно налетает на ментальный риф имени адской олимпиады и раскрывается роскошным цветком под названием «эврика». Я щелкаю пальцами и делаю движение, словно ударяю кулаком по столу.
— Да, — восклицаю я. — Вот оно! Да, да, да! — каждое «да» отмечается ударом.
— Ты чего? — спрашивает Исузу, замирая, как собака, напуганная неожиданным резким звуком.
— Мяч, — я наклоняюсь, чтобы взъерошить Исузу волосы, прежде чем исчезнуть в платяном шкафу и снова появиться с искомым предметом.
— Оранжевый, — объявляю я, позволяя этому предмету со звоном отскочить от деревянного пола и ловя его на кончики пальцев.
— Круглый, — и я позволяю ему снова взлететь, снова отскочить от пола, снова оказаться у меня в руках. — Поздоровайся со своей тыковкой, Тыковка.
Первый глаз получился просто прекрасно. Баскетбольный мяч довольно упруг. Я пробиваю его одним точным ударом, который наношу половинкой ножниц. Мяч испускает тяжкий вздох; воздух, выходящий из него, несвеж и пахнет резиной с нотками талька. Остается только вырезать треугольник, который я начертил фломастером. Второй глаз — это уже совсем другая история. Мяч неплохо сохраняет форму, пока единственное, что давит на него снаружи — это атмосферное давление. Однако когда стоит мне нанести ему новый удар, он немедленно сдувается. Понятно, что я должен добиться, чтобы он стал таким же упругим, как вначале. Я засовываю два пальца в первый глаз, сжимаю мяч так, чтобы они упирались в поверхность изнутри, и снова вонзаю в него ножницы. Идея состоит в том, чтобы кончик ножниц воткнулся в мяч и благополучно прошел у меня между пальцев.
Идеи. Планы. Принятие желаемого за действительное.
Возможно, лучше было бы засунуть в первое отверстие трубку и наполнить мяч песком. Тогда он стал бы твердым, а мои пальцы оставались бы на виду. Наполненный песком мяч можно тыкать, тыкать, тыкать сколько угодно — чтобы сделать глаз, нос, рот, — а потом высыпать песок и вырезать, вырезать, вырезать…
Возможно, эта было бы разумно.
Возможно, сейчас самое время напомнить, что вампиры, если дело доходит до кровотечения, из кровопийц превращаются в нечто противоположное. Если смертному случилось уколоться, ему придется сдавить уколотый палец, чтобы на месте укола появилась хотя бы одна алая бусинка, в то время как у вампира кровь хлынет потоком. Кровь у нас хлещет из малейшей царапины. Мы обливаемся кровью, как сердце девочки-подростка после встречи со своим кумиром. Кровотечение продолжается недолго, так что к гемофилии это не имеет никакого отношения. Но в течение пары секунд мы действительно истекаем кровью. Расстояние, на которое бьет эта густо-алая струя, может быть достаточно велико, если только она не встретит на пути какое-нибудь препятствие — например, это может быть глаз самого пострадавшего или какой-нибудь невинный свидетель.
Когда вы наблюдаете подобное явление впервые, это может показаться немного диким и вызвать легкую оторопь у обеих сторон — прежде всего у той, которая не истекает кровью и попадает под обстрел.
«О боже…»
«Извиняюсь…»
«Вот дерьмо…»
«Держите платок».
«Наверно, лучше полотенцем».
«Извините…»
Обычно так происходит, если обе стороны — вампиры, которые пребывают в согласии и (как это обычно бывает) не слишком брезгливы в отношении чужой крови.
К сожалению…
Если бы Исузу была взрослой… Или вампиршей… Или была равнодушна к виду крови… Увы, все это не так — при том, что за свою коротенькую жизнь она уже успела насмотреться на кровь, кровь женщины, которую я сейчас изо всех сил пытаюсь заменить.
Кроме того, опять-таки к сожалению, мои рефлексы срабатывают как в ситуации нападения, причем со всей быстротой, присущей настоящему вампиру. Мое сердце не успевает сделать ни одного толчка за тот отрезок времени, который проходит между двумя событиями — когда кончик ножниц вонзается в мой палец и когда я выдергиваю палец наружу.
Выдергиваю, и указываю им прямо на Исузу, которая устроилась на полу, с невинным видом рисуя на бумаге воющего черного кота. Ее ноги согнуты в коленках, щиколотки скрещены. Благодаря некоторым особенностям зрения вампиров, мне кажется, что это тянется целую вечность, и я могу проследить, как протягивается дуга от пульсирующего кончика моего пальца к листу бумаги, над которым она корпела в течение последнего получаса. А потом… ПЛЮХ!
Огромное кроваво-красное пятно Роршаха.[45]Исузу с отвращением смотрит на меня снизу вверх, когда второе сокращение сердечных мышц вызывает еще один выплеск, и раздается смачный шлепок. Капля приземляется точно на сморщенный лобик. Исузу выглядит так, словно если не ранена, то, по крайней мере, оглушена. Она хлопает глазами, и тут красное пятно начинает стекать у нее со лба — медленно, между глаз, по переносице, к кончику носа… Ее взгляд устремляется вниз, на пол, куда только что упала еще одна капля, и снова на меня — как раз вовремя, чтобы увидеть, как последние несколько капель срываются с кончика моего пальца, прежде чем рана исчезает, как молчаливая улыбка.
Я замираю, готовый к чему угодно — к истерике, к судорожному припадку. Возможно, у нее перед глазами возникнет картина убийства ее матери. К чему угодно, кроме…
— Фу, как неприлично, Марти, — она глядит на меня так, словно я сделал это нарочно. Проводит рукой по лбу таким движением, словно подтирает сопли. — Жутко неприлично.
Это происходит до того, как она оглядывается и смотрит на свой рисунок, на красное пятно Роршаха и черного кота, который истекает кровью. Процесс необратим, и исправлять тут уже нечего. И еще до того, как я вижу, куда устремлен ее взгляд, до того, как замечаю прозрачные капельки, которые — кап-кап — капают на загубленное полотно. Она поворачивается ко мне спиной и плачет — молча, но плачет.