Книга Последняя бригада - Морис Дрюон

Как истекающий кровью зверь, мотоцикл рванулся в лес Бас-Бреш.

«Я давеча говорил какие-то гадости об убитых, о мертвых, — думал Сирил, — а не знал, что смерть подстерегает везде… Может, если бы я тогда взял левее, то ничего бы не случилось…»

— Перестань! — сказал он вслух.

Жак приподнялся и пытался второй, простреленной накануне, опухшей рукой, с которой сползла повязка, захватить и притянуть к себе раздробленную. Кровь хлынула на кожух люльки.

— Перестань, Лервье! Не трогай, — повторил Сирил.

Алюминиевый бортик, прижимая подмышку, приостанавливал кровотечение.

Жак выпустил болтающуюся руку и съежился. Перед ним все было как в тумане. Дорога и деревья были словно окутаны тонкой пеленой, а звуки долетали как через вату. А еще было трудно дышать. Легкие заполнила какая-то густая, холодная мгла.

— Сирил! — крикнул он.

— Да, старина, я здесь… я здесь… — отозвался Сирил.

Он знал, что после взгляда, которым они успели обменяться, Лервье уже не понимает, кто где.

Стрелка спидометра дергалась как сумасшедшая, но Лервье казалось, что они стоят на месте.

«Мне не продержаться… Не продержаться…» Он чувствовал, как слабеет сердце. На миг ему привиделось, будто над ним склонился Сен-Тьерри и внимательно слушает. Надо вспомнить все слова приказа! Лервье-Марэ даже не пытался включить абстрактную память. Он просто постарался увидеть перед собой бумагу, на которой был написан приказ, и точно воспроизвести все линии, буквы, знаки препинания и подчеркнутые слова. Жак вдруг почувствовал, что может «заново прочесть» приказ, словно только что его написал. «Эскадрон занимает позицию на линии от…» Дальше шли названия населенных пунктов, которые смешались в памяти: Бодри, Мулен-Фандю, высота восемьдесят четыре… Какие же из этих пунктов располагались справа? Лервье хорошо знал местность, но еще лучше — карту. Закрыв глаза, он увидел серую штриховку, разбивку на квадраты в Ламбере, черный прямоугольник Шеневе, и на все это ему удалось по памяти нанести линию фронта.

Но плотная холодная мгла все больше и больше затягивала его. Он вдруг понял, какую роль играл бортик коляски, и налег на него всем весом. Пульс совсем ослаб. Из-под опущенных век покатились слезы, очки сразу потемнели, и пелена тумана подступила к самым глазам.

«И чего это я плачу?» — подумал Жак. Он плакал не от боли, а от бездонного чувства любви ко всему на свете. В детстве он тоже нередко плакал по ночам от смутной тоски, когда силы любви робко пробивали себе дорогу. Как недалеко ушел он от детства…

Когда мотоцикл въехал на большую аллею в Шеневе, Лервье-Марэ уже не сознавал, что они миновали лес, поля и виноградники. Туман смешался с сажей, которая падала, не переставая. Повсюду был запах сажи, вкус сажи, он давился этой сажей, которая комком стояла в горле и маленькими частичками въедалась в тело до самых ног.

Сирил въехал в парк на такой скорости, что все десять курсантов, находившихся в замке, сразу выбежали на крыльцо.

Но чех понимал, что резкое торможение может повредить умирающему, и сделал плавный круг по гравию двора. Когда парни увидели висящую на бортике окровавленную руку, они дружно выдохнули: «О-о-о!»

— В бригаду… — прошептал Лервье, почувствовав, что мотоцикл остановился.

—   Мы в бригаде, — отозвался Сирил.

По лестнице уже несся Сен-Тьерри.

—   Лервье, старина, Лервье! — повторял он.

Жак взглянул на него.

—   Господин лейтенант, — произнес он с такой нежностью, что у Сен-Тьерри свело скулы.

—   У меня был приказ… в руке… — И тут же начал: — Эскадрон немедленно занимает линию длительной обороны между фермой Бодри…

— Он читает приказ. Быстро, карандаш и бумагу! — сказал Сен-Тьерри окружившим его курсантам. — Нет, не надо, у меня есть!

И он начал записывать под диктовку.

Эскадрон — между Бодри и высотой восемьдесят четыре; бригада Фуа — Бодри; перекресток Лейфус — бригада Луана; Мулен-Фандю…

Сидевшего в луже крови Лервье-Марэ плотно обступили курсанты. Мальвинье машинально потирал руки. Голос раненого становился все тише.

— Бригада Сен-Тьерри…

Жак замолчал. Напряженное лицо лейтенанта низко склонилось над ним, точь-в-точь как в недавнем видении.

— …северная граница парка Шеневе… До Пюи-Вьей, — еле слышно прошептал Лервье-Марэ.

На покрытых пылью щеках залегли две глубокие морщины. Верхняя губа приподнялась, обнажив зубы. Лервье отчаянно шарил, шарил в памяти и в собственной крови. И видимо, нашел что-то важное, так как сказал:

— Командиры подразделений… к полудню… должны отправить полковнику… отчет о потерях…

Сен-Тьерри не удержался и печально поднял плечи.

—   Принесите ему попить, — велел он.

—   И никаких… отступлений… — с трудом произнес Лервье-Марэ как последнее указание.

—   Благодарю, Лервье-Марэ, — торжественно произнес Сен-Тьерри, понимая, что мучения Жака подходят к концу. — Вы настоящий герой.

Жак попытался улыбнуться, но слова уже не имели для него никакого значения. Ему сейчас с тем же успехом могли повесить на грудь любой крест, и он бы не отреагировал.

Умирающий повернул голову к Сирилу:

— Передай моей золотой мамочке… — И замолчал.

У него не осталось времени, чтобы закончить фразу: «…что я думаю о Боге». Голова его закинулась назад, и каска звякнула о бортик люльки.

Когда с него сняли очки, в ямах глазниц еще стояли слезы. В детских глазах застыл зеленоватый отсвет той тоски, что охватила его на рассвете, и была та тоска не чем иным, как предчувствием смерти. А вокруг глаз были иссиня-черные круги, точно нарисованные жирным карандашом. Такие круги проводят въевшаяся пыль, копоть и страх, которые мотоциклисты привозят из первого боя, и должен пройти не один день, чтобы они стерлись из памяти.

Сирил застыл в машине, судорожно сжав руль. Курсанты услышали, как Сен-Тьерри тихо, но отчетливо произнес:

— Как же я ошибался… Ошибался с самого начала…

Но что он хотел сказать, никто так и не понял.

—   А вы, старина, — обратился лейтенант к Сирилу, — с вами все в порядке?

—   Пожалуй, да, — медленно произнес он вслух, а про себя подумал: «Если бы я тогда забрал чуть левее…»

Тело Жака из коляски вынимали Юрто и Бруар де Шампемон. Бобби не двинулся с места.

—   Кто из вас хорошо знает его семью и может взять на себя ответственность за сохранность его документов?

—   Я, — заявил, сняв очки, Сирил, который уже вышел из ступора.

Вокруг глаз у него тоже залегли синие круги, и он словно внезапно постарел.

Стоя на гравии, Сирил растирал затекшие ноги и думал о том, что только он может передать мадам Лервье-Марэ последние слова сына и только он сможет найти, что при этом сказать, пусть и на ломаном французском. И это было естественно — ведь последние тридцать часов они с Жаком провели вместе, в одном мотоцикле на пыльной дороге. Бумажник Лервье-Марэ, часы, оставившие белую полоску на левой руке, зажигалка, ручка — все, без чего живые не мыслят жизни, перешло в большие руки Сирила. Сквозь пыль он нащупал на бумажнике выпуклые серебряные инициалы.