Книга Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица - Елена Раскина

– Государыня о дочери заботилась, и не нам, Алексей Григорьевич, ее судить. Право матери наших прав выше, – отпарировал Шубин.

– Наших? – ошеломленно повторил Разумовский. – Моих прав, генерал.

– Я Лизу растил, и отцом ее приемным себя считаю, – устало ответил Шубин. – В Париж ее отвезу, как решил. У зятя моего д’Акевиля в поместье и ей, и мне спокойно будет. Да и вам с государыней за дочь тревожиться незачем. Спасу я ее, сохраню. Крест тебе, Алексей Григорьевич, в том целую. Лизу увидеть хочешь? В саду она. Тебя помнит, графом Алексеем Григорьевичем называет.

– А тебя, генерал? – глухо, хрипло спросил Разумовский.

– А меня отцом. Растил я ее вместе с фрау Иоганной.

– Ты думаешь, генерал, я ее растить не хотел? – Глаза Разумовского полыхнули гневом. – Или тебе по доброй воле это право отдал? Не мог я иначе – за дочь боялся.

– Нечего нам с тобой делить, граф, – еле сдерживаясь, ответил Шубин. – Ты меня предупредить приехал – я решил, как быть. Поди лучше к Лизе, она рада будет. Вон как брату твоему намедни обрадовалась! А мне ты не завидуй – у тебя Елисавет Петровна есть, а у меня, кроме Лизаньки, никого. Я государыне все, что мог, отдал.

Дверь резко распахнулась – и в комнату вихрем влетела Елизавета Вторая. Она подбежала к Разумовскому, граф подхватил ее, обнял и, еле сдерживаясь, прошептал:

– Дiтонька моя рiдна, серденько мое, лялечка…

Алексей Григорьевич ласково гладил девочку по спутанным рыжим волосам, нежно целовал в веки, а она щебетала про подаренные, «красоты необыкновенной», платья и спрашивала, что велела передать ей крестная мать – императрица. Тогда Разумовский бережно опустил девочку на землю и снял с шеи медальон.

– Это тебе, серденько, от нас с государыней… – тихо, торжественно произнес он, раскрывая створки медальона. – Тут портрет Елисавет Петровны и мой…

Лиза поднесла медальон к губам, как подносят крест во время присяги, и надела на шею. Потом вопросительно обернулась к Шубину, и тот одобрительно кивнул. Разумовский вышел, утирая внезапно навернувшиеся на глаза слезы, а Шубин сказал своей приемной дочери:

– В гости поедем, родная. К тете Насте. Помнишь, как Настя сюда приезжала?

– Еще веер мне подарила, перламутровый, – подхватила девочка, и Шубин не смог сдержать улыбки, так растрогало его это беспечное кокетство.

– Еще один подарит. Собирайся в дорогу, Лиза. А ко мне фрау Иоганну позови….

– Фрау Иоганна, батюшка зовет! – закричала Елизавета, выбегая. Она никогда не выходила из комнаты тихо и степенно, как подобает барышне из хорошей семьи, а вылетала вихрем. И Шубин не мог и не хотел погасить беспечный огонь ее голубых, как у матери, глаз. Он привык жить возле пламени.

Глава третья

Падение Лестока

Ивана Ивановича Лестока погубила любовь к belle douce France[4]. Как лейб-медик ни пытался офранцузить Елизавету, эта неудавшаяся французская королева, ставшая русской императрицей, постоянно обнаруживала раздражавшие Лестока упрямство и леность. Эти два пренеприятнейших качества Иван Иванович считал исконно русскими, безраздельно связанными с варварской страной, в которой ему пришлось жить и властвовать. Лейб-медик десять лет вдохновлял Елизавету на заговор, и только на одиннадцатый год ему удалось добиться своей цели – сдвинуть с насиженного места эту пикантную русскую медведицу, которая каждый вечер шепотом спрашивала у образа Богородицы, как ей прожить следующий день. В 1741-м Лесток стал графом и действительным тайным советником, но уже к 1744-му Ивану Ивановичу пришлось пожертвовать судьбоносной ролью придворного лекаря, позволявшей ему в любое время дня и ночи входить к императрице.

Фортуна отвернулась от Лестока после досадной ошибки: он собирался вытеснить из широкого сердца Елизаветы неотесанного малоросса Разумовского. Не сам, Боже упаси, а с помощью изящнейшего маркиза де Шетарди, французского посланника при русском дворе, которому удалось на деньги Андре д’Акевиля устроить в России маленькую дворцовую революцию. Сперва Елизавета заинтересовалась и даже пригласила красавца-француза на богомолье, где подарила галантному кавалеру себя и украшенную алмазами табакерку, но тут вмешался Разумовский, прощавший Елизавете только короткие, ни к чему не обязывающие романы. Неудачливый дипломат был выслан за пределы империи.

– И зачем тебе, Лизанька, француз этот? – нежно попенял императрице Алексей Григорьевич. – Пустой малый, сразу видно. Да и разве тебе, матушка, меня мало? Ты ведь в меня, как в зеркало, глядишься! А в него поглядеться не сможешь – кавалеру этому, кроме себя самого, никто не нужен.

– Да я ведь так, Алеша, от скуки, – оправдывалась Елизавета, – сам знаешь – один ты у меня. Даже Алешу Шубина в имение отослала, а ты говоришь – француз! Помог он мне на престол взойти, это верно. За прошлое я его и отблагодарила.

Был редкой теплоты весенний день, солнце врывалось в просторные комнаты Гостилиц – имения Разумовского, подаренного Алексею Григорьевичу Елизаветой. Императрица стояла перед огромным зеркалом и любовалась недавно сшитым платьем и собственной красотой, которую раньше считала будничной и привычной. Теперь, когда эта красота таяла и меркла, императрице хотелось сохранить в памяти каждое мгновение ее присутствия. Цесаревной она об этом не думала и была не в пример счастливее. Вот и теперь – оправдывалась перед Разумовским, а сама не сводила глаз со своих отраженных в зеркале плеч.

– Хороша благодарность – на богомолье с собой взяла! – все так же благодушно, без тени раздражения, но с подспудным укором, заметил Разумовский. – Денег довольно бы было.

– А ты думаешь, Алеша, он меня захотел? – не стесняясь, спросила Елизавета. – Нет, милый, Россию-матушку наш француз возжелал! Чтоб она французской провинцией сделалась. Меня, грешницу, с пути сбить дело нехитрое, а Россию с пути не собьешь! Не бывать ей французской провинцией, как того Лесток с Шетарди желают…

– Вот и верно, Лизанька. Не слушай Лестока. Вон Алексей Петрович Бестужев, вице-канцлер – и денег иностранных не берет, и дело батюшки твоего продолжает. Говорит: Россия – морская держава, и должна Англии держаться.

Последнюю фразу Разумовский произнес, как затверженный урок. Во всем, что не касалось Малороссии, Алексей Григорьевич разбирался плохо, и порой это несказанно смущало Елизавету. Зато он свято верил в политический гений вице-канцлера Бестужева и не уставал напоминать об этом Лизаньке.

– Английская спесь или французский лоск – все едино! – отрезала императрица, и в ее лазоревых глазах появилась угрожающая чернота. Она отошла от зеркала и заговорила быстро, нервно, с характерными отцовскими интонациями, меряя шагами комнату. – У Российской империи – свой путь, а Бестужев твой Лестока не лучше. Один у англичан да австрийцев пенсионы берет, а второй – французским золотом не брезгует. Я, грешница, когда на русский престол всходила, тоже французские деньги взяла, а Шетарди с Лестоком возомнили, что всегда так будет. Точно императрица российская – попрошайка и волю иностранных держав блюдет!