Книга Против часовой стрелки - Елена Катишонок

Сколько раз Ира пробежала челноком по знакомым улицам и улочкам!.. Знала: далеко не ушла, не могла уйти: больная после родов, с младенцем на руках. Вынырнула из проходного двора около парикмахерской и растерянно остановилась. Кивнула проходившей цыганке. Они не были знакомы, никогда и не разговаривали, однако с молодости жили рядом и привыкли раскланиваться. Заправила под платок выбившиеся волосы и повернула было назад, но цыганка заступила дорогу:

— Пропажа у тебя. Знаю. Ищешь?

От бессильного гнева сдавило горло. Да что же это! Родная мать выгнала, чужой человек издевается… Попыталась обойти нахалку, но та снова заговорила, спокойно и медленно, а не так, как другие цыганки галдели у вокзала:

— …случайно встретила. Я узнала ее — что ж, я твою дочку не знаю? И дочку знаю в лицо, и сына. Она с дитем шла, да только не домой, а из дому. Куда, думаю? — А она к реке повернула. Я за ней по другой стороне пошла. Идет медленно так, но не оборачивается. То под ноги смотрит, то на дите, но не улыбнется. Хорошо, что я догнала…

— Где они? — выдохнула Ирина.

— Целые, целые. Да не трясись ты!.. Говорю же, я ее догнала и к себе отвела. Пойдем.

Идти было недалеко. Серый трехэтажный дом стоял рядом с баней и, сколько Ира себя помнила, назывался «цыганским», потому что никто, кроме цыган, там сроду не селился. Хозяйка бесшумно и быстро шла рядом с Ириной, досказывая нехитрый сюжет. На лестнице обернулась и закончила неожиданными словами:

— У ней света в глазах не было, — отомкнув дверь, пропустила спутницу вперед.

Кроме огромной низкой кровати, в комнате ничего не было. На самой кровати тоже не было ничего, даже матраца; Тайка сидела на голых досках, вытянув губы трубочкой и уставившись на пестрый сверток со свисающей бахромой. Она не удивилась при виде матери и не двинулась с места.

— Домой, — коротко велела та и содрогнулась при мысли о том, во что завернут младенец. Должно быть, это отразилось и на лице, потому что цыганка усмехнулась:

— Не бойся. Вшей у нас нет, даром что цыгане, — и опять усмехнулась презрительно. — Я платок свой дала: на ней все мокрое было. Принесешь потом.

…Принесла, выстиранный и наглаженный, а к платку добавила еще кое-чего. Добавила бы и больше, да не с чего было. Цыганка свела брови: «Забирай назад. Вам сейчас самим нужней». Ира волновалась, совала в руки; заплакала. «Ты слезы-то побереги, — усмехнулась та, — пригодятся. А что я живую душу спасла, того не откупишь».

Ты две души спасла, да мою в придачу. Но вслух сказать не осмелилась, да много ли выговоришь сквозь слезы?

Все же заставила спасительницу взять кусок мыла, когда прощались.

И слезы пригодились; цыганка как в воду смотрела.

Теперь Ирина знала, что зовут ее Марией, но иначе как «Лелькиной цыганкой» про себя не называла. Та, в свою очередь, всегда спрашивала про «маленькую крестницу», когда встречались.

Ира не переставала удивляться, как зорко цыганка увидела в дочке то, чего она сама не замечала: «У ней света в глазах не было».

Сегодня, девять лет спустя, у нее тоже не было света в глазах. Блеск — был, а света не было.

…Хорошо бы натереть чем-нибудь на ночь застуженное плечо: болело так сильно, что немела левая рука, — но не было сил ни что-то искать, ни даже думать об этом. Кровать будто отодвинули куда-то далеко, но бабушка все же дошла до нее и легла, чтобы не сказать — повалилась.

11

И было утро, и был новый день.

Будильник возвестил начало этого дня сипловатым, но добросовестным бренчанием, после чего утратил к нему всякий интерес.

Что понятно: утро было серое, холодное, неприветливое, и трудно было представить, что из такого утра можно соткать хороший день. Ноябрь, однако же, ноябрем, но утро начиналось совсем неправильно, разве что диванный валик в соседней комнате упал с глухим стуком, как падал каждое утро; ну и что?

Будильник прозвонил, да кто ж его слышал? Во всяком случае, не бабушка, потому что она вообще ничего не слышала.

Удивилась Надя: золовка не только не собиралась на работу, но даже кофейник не ставила и, похоже, вообще не вставала. Вчерашний вечер оказался необычайно богат впечатлениями, и хотя Надежда изнывала от недостатка информации, слова «религиозная пропаганда» и «детская комната» давали обильную пищу для размышлений по пути на работу.

Когда она вернулась, соседняя комната все так же не подавала признаков жизни. Поколебавшись, Надя тихонько постучала. Ушла. К Тайке побежала, не иначе. Одновременно с этой мыслью уже закралось слово «иначе» и неосознанная надежда на это «иначе», что означало бы конец проходной комнате, воплощение мечты… Часто-часто застучал пульс, и не мысль, а видение нового дивана для Геньки вырисовалось, благо, место будет… Отступила на шаг, испугавшись, и даже взгляд отвела от двери, попятилась; глаза растерянно заметались по стенке и привычно остановились на образе в углу. Лампадка не горела. В ранних ноябрьских сумерках тускло поблескивал серебряный оклад иконы.

Николай Чудотворец, избавитель от многих бед.

Она осторожно потянула ручку двери, и дверь оказалась не заперта.

Ирина лежала на спине, прижав руку к груди, и глаз не открывала.

Никакой дилеммы и никакого соблазна у Нади не осталось, и думала она уже на бегу, а бежать, она понимала, надо очень быстро.

…Вместе со «скорой помощью» торопливо вошел уличный холод, вспыхнул свет, и кто-то отодвинул «Азербайджанские сказки», чтобы поставить эмалированный поднос, куда громко падали сломанные ампулы. Генька был срочно отправлен к Тоне, да так, чтоб одна нога здесь, другая там, что тот добросовестно исполнил. Тоня приехала с мужем, захватив посланника, и такси затормозило прямо за машиной с красным крестом. Если бы Генька знал, что мать сегодня почти вымечтала ему новый диван, может, он меньше блаженствовал бы от поездки в легковой машине, хотя едва ли: любой мальчишка предпочтет дивану автомобиль; а остальные Надины чаяния ему и знать не надо.

Врач «скорой» колебался: везти больную рискованно, и приезд родственника-медика оказался как нельзя кстати.

…Кто мог знать, что детская комната способна наградить такой взрослой болезнью, как инфаркт миокарда?

Много позже, после больницы, после утомительного безделья дома — слава Богу, хоть книг хватало — Ирина вернулась на работу. Не на «Большевичку»: слишком далеко ездить, — а поближе к дому, в небольшую мастерскую, где шили плащи.

Скопилось несколько писем от сына, из Севастополя. Пока написала ответ, изорвала несколько листов, потому что правду рассказать было невозможно, а тогда как?.. Да очень просто: обойтись вообще без «как», ограничившись тем, «что». Таечка, мол, забрала Лельку жить к себе, я поменяла работу: теперь шью плащи; как вы, родные, как малыш? Ничего, что коротко. Левочка заподозрил неладное, написал бестолковое письмо крестным, словно Тоне с Федей мало своих хлопот. Обоих родителей, сначала Максимыча, потом Матрену лучшим врачам показывал, по больницам бегал; не то что зять — не всякий сын бы это делал.