Книга Стыдные подвиги - Андрей Рубанов

Я понимал Сулеймана. Так иногда бывает: разберешь что-нибудь хитрое, сложное, начнешь протирать, подтягивать и смазывать, и не можешь остановиться. Одно починил, другое поправил, третье почистил. Чтоб руки два раза не мыть. Мотоцикл, мясорубка, автомат Калашникова — неважно, железо везде почти одинаковое.

Куда едем — я не спрашивал. Пыль меня не раздражала, привык. В сентябре уже ко всему привык и почти все понял. Избранная еще в апреле линия поведения оказалась единственно верной.

Молчать, смотреть, ничего не спрашивать. Ходить только в гражданском. И ни в коем случае не брать в руки оружие.

Через полчаса в бледной синеве проявились далекие горы, тоже бледные, почти ненастоящие. К местным краскам я тоже привык, здешний равнинный пейзаж напоминал застиранную солдатскую гимнастерку, выгоревшую и выцветшую. Часто вспоминал Лефортовскую тюрьму, где камеры крашены либо грязно-зеленым, либо кофейным; просидев три месяца, я вдруг был переведен к новым соседям, и один — старый урка, сплошь покрытый татуировками библейской тематики, — показал мне картинку, вырезанную из глянцевого журнала. Не знаю, кто и почему разрешил арестанту самой строгой тюрьмы страны владеть журнальной картинкой, изображавшей тропический лес, — но я, увидев изумрудную листву и алые цветы, вдруг понял, что значит «пожирать глазами». Картинка сочилась бирюзой и ультрамарином, там были буйные, интенсивные краски. Я впал в ступор, и в какой-то момент владелец иллюстрации привел меня в чувство, ударив по плечу и рассмеявшись.

Не скажу, что в Чечне меня преследовал цветовой голод — но глаза все время искали чего-то яркого. Не находили. Яркие цвета живут только на мирных территориях.

После часа пути вкатились в село, снизили скорость. На перекрестке долго ждали, пока проедет старик на телеге. Со стариком что-то было не так, и я наблюдал, пока не понял: пересекая дорогу, ветхий крестьянин в старой папахе ни разу не взглянул по сторонам.

Приехали. Дом стоял наособицу, в полукилометре от аула: одноэтажный, скромный, — зато глухой забор тянулся направо и налево от калитки на многие десятки метров.

Сулейман вошел, открыл ворота. По мощенному плитами двору прохаживались двое, лет пятидесяти, в старых спортивных штанах, — замкнутые, с неагрессивными лицами. Сулейман вполголоса распорядился о чем-то, и оба, кивнув, исчезли. Двигались и смотрели спокойно, без опаски и подобострастия. Таких мужчин я часто видел здесь. Войдя приглашенным в какой-либо дом, обязательно наталкивался на одного или двух тихих, взрослых, одетых затрапезно — это были мирные, гражданские чечены, они не воевали, а принципиально сидели по домам в ожидании, пока уляжется свара и снова можно будет пахать, сеять, строить и пасти баранов.

Из машин выпрыгивали их более молодые антиподы — те, кто не хотел сидеть без дела, пока вокруг грохочет большая потеха. Смеялись, смотрели орлами, разминали затекшие ноги. Двор заполнился железными звуками: хлопали двери машин, бряцали автоматы, гремели ведра и колодезные цепи.

Я присел на лавку у стены дома, выкурил сигарету и пошел искать, куда выбросить окурок. Не отыскал. Затушил об землю, сунул в карман.

Сулейман ушел в дом, вернулся уже другим — расслабленным, в солдатских тапочках на босу ногу.

— Пошли.

У входа я разулся, забеспокоившись, не воняют ли носки. Не воняли. Меня провели коротким коридором, и за грубой дощаной дверью, ведущей, по моим предположениям, в сарай либо в конюшню, неожиданно открылся сумрачный зал — и огромный бассейн с желтоватой водой.

Сулейман разделся до трусов, пробормотал «Аллах акбар» и прыгнул.

— Здесь источник, — пояснил он, вынырнув. — Вода из земли течет. Сама собой, автоматически. Целебная. Сероводород в ней. Нравится?

— Да, — сказал я.

Обустроено было скромно, две стены заделаны деревом, третья и вовсе находилась в стадии ремонта — обнаженные, торчали углы кирпичей; почти все стекла в узких, вдоль потолка, окнах имели трещины. Но сам бассейн внушал уважение: кустарно еде-ланный, выложенный разномастными кафельными плитками, он мог вместить одномоментно два десятка взрослых людей, и в противоположном от меня углу на его краю стоял настоящий пляжный шезлонг, с брошенной поверх тканевого сиденья вытертой бараньей шкурой.

— Чего стоишь? — удивленно вскричал хозяин дома. — Давай, ныряй.

— Хорошее место, — сказал я. — Кончится война — будешь сюда туристов возить. Денег поднимешь.

— Похрен мне война, — ответил Сулейман, ложась на воду спиной. — А деньги брать нельзя. У моего племянника тоже был такой источник. Дурак он, племянник. Все хотел разбогатеть. Стал эту воду продавать — и все, финиш. Пересохла жила, понимаешь? Как он первый рубль из чужих рук взял — так она сама собой пересохла, автоматически! Давай поплавай.

Я вежливо отказался.

Сулейман еще раз предложил, но я только покачал головой.

Я их уважал, они меня тоже. Я им нравился, и они — грубые, веселые, прямые люди — мне тоже очень нравились, но следовало все-таки держать дистанцию. Плохо будет, если пойдет слух, что Рубанов в Чечне прохлаждался в бассейнах. Все-таки я был пресс-секретарем администрации, мне следовало жить как живут простые люди — чтобы разделять их боль и транслировать ее в сытые столицы, в Москву, в Питер, в Киев, и дальше — в Лондоны и Мадриды, где никто ничего не знает про Чечню.

Я сам ничего не знал про Чечню, пока не приехал и не увидел.

Следующую четверть часа Сулейман плавал молча — видимо, обиделся. Потом вошли еще трое, оживленные, тощие; зал загудел от гортанных восклицаний и хохота. Белозубыми тарзанами попрыгали в воду.

— Эй, Москва, — сказал один из них, — чего стесняешься?

Но Сулейман что-то сказал ему, резко и коротко («заткнись» или «отвали от него»), и купание продолжилось, но без моего участия.

У одного на плечах особенно хорошо различались багровые шрамы — натер лямками, таская автомат и вещмешок.

Они очень хотели, чтобы столичный гость увидел: им, вздымающим брызги, фыркающим, война никак не мешает наслаждаться жизнью. Они хотели, чтобы гость разделил с ними это наслаждение. Тут была своя правота и своя логика, однако сидевший у стены гость, одетый в старые джинсы и серую футболку (когда-то угольно-черная, под злым летним солнцем она выцвела в две недели), имел свою правоту и логику. Гость понимал, что плавать в бассейне с целебной водой после нескольких месяцев активного братоубийства — это очень круто. Но сам в такой ситуации расслабиться не мог.

Я работал не для того, чтобы одна группа чеченов победила и уничтожила другую группу чеченов. Я работал, чтобы чечены успокоились и совсем перестали уничтожать друг друга.

Я ходил по коридорам мэрии, имея на лице злое выражение, означавшее: «Какого черта вы тут устроили?» Жить среди войны, игнорируя ее, не замечая, принимая ее как явление природы, могли только местные — я же, прилетевший за тысячу километров, не собирался разделять их браваду; я не хотел «сражаться плечом к плечу» и «мочить в сортире», я не желал становиться чьим-то «братом по оружию».