Книга Живая земля - Андрей Рубанов

Глеб пересек комнату, подошел к контейнеру, наклонился, всмотрелся в зародыш. Потом принес из угла большую свечу, поставил перед ящиком, словно перед алтарем, отступил на шаг назад. Заговорил громче, злее.

– Я ходил по дому, плакал… Нашел в грязи какие-то мелочи, фотографии… Мать с отцом летали в свадебное путешествие на Луну, привезли сувенир, лунный камень, в красивом футлярчике, он у них в гостиной стоял… Я отыскал этот футлярчик, он был раздавлен, но сам камешек сохранился, и я его домой принес и матушке отдал. Вот, говорю, мама, это ваш с папой камешек… А она заплакала, истерику устроила. Зачем наверх пошел? А я ей сказал – там мой дом и я туда буду ходить, когда захочу, а если увижу там чужого человека – убью. Потом еще раз пошел. Потом стал каждую неделю ходить. И Хоботов со мной. Пацаны были совсем, ничего не понимали, запросто ведь могли погибнуть… Но – ходили. И не зря ходили.

Студеникин отодвинулся еще на шаг назад и присел, загородив контейнер с семенем; Денис мог видеть только черную фигуру друга, освещенную по контуру лимонно-багровым, и на полу – длинную тень от нее.

– …Во-первых, мы сразу поняли, что вниз ушли не все. Что кое-кто до сих пор живет и на пятидесятых, и на семидесятых, и на сотых. Были такие, кто жил на седьмом, а перебрался на восемьдесят седьмой. Во-вторых, преступный мир оказался в полном порядке. До искоренения все базы и тайные конторы были у них именно внизу, в плесени и темноте, с первого по пятый. Там, куда милиция не совалась просто из брезгливости. А как заварилась каша – они быстро все поняли и тихо перебрались наверх, подальше от шума, на семидесятые. Когда отец умер, мать пошла на ткацкую фабрику, штаны шить, а мы с Хоботом сделали свою первую доставку. До конца жизни не забуду: башня «Маршал Жуков», семьдесят второй этаж, груз был – аккумуляторы, водка, шоколад, чай и десять колод игральных карт. Покерных… Бабло получили, тут же купили на черном рынке две гранаты. Тогда еще не ввели литиевый паритет, червонцев не было, только простые рубли, и бешеная инфляция: осколочная граната стоила четыре миллиона. На второй доставке нас хотели обдурить: балабас приняли, но не заплатили. Это у них обычный маневр: на первой доставке заплатят, а на второй, которая серьезнее первой, – обдуривают. Валите вниз, сказали, иначе обоих в окно швырнем. Хоботу, как и мне, было двенадцать, а выглядел – дай бог на десять, такой шпаненок, метр с кепкой… И вот он гранату достает и говорит: тогда я сначала вот это швырну… В общем, не получилось у них нас обдурить. За все годы ни разу ни у кого не получилось обдурить Глеба Студеникина.

– Но Хобота обдурили, – тихо заметил Денис.

Глеб встал, повернулся.

– Не обдурили, а убили, – сказал он. – Это большая разница. А сейчас, когда у Глеба Студеникина есть вот это, – он показал на контейнер, – его тем более никто не обдурит. Глеб Студеникин захочет – и весь мир пустит под откос. Или наоборот: новый Золотой век учредит. Хочешь учредить новый Золотой век?

– Нет, – ответил Денис.

– Почему?

– Не мне его учреждать. И не тебе, кстати.

Черный силуэт увеличился в размерах, тень от него прогулялась по полу, как секундная стрелка.

– А кому, если не мне? – со злой обидой спросил Глеб. – Семечко – у меня! Значит, я самый главный человек в этой части света. А может, на всей земле. Давай плеснем воды. Накормим народы первоклассной мякотью. Изумрудной. Объявим эпоху радости.

– Эпоху халявы, – произнес Денис.

– Брось, – возразил Студеникин. – Кто любит халяву, тот ее везде найдет. Кто хочет мутировать – тот мутирует. А внутренне здоровые люди – такие, как ты, – уцелеют. Ты как работал с детства, так и будешь работать. Конечно, опять появятся конченые травоеды, концентрат, зеленые детишки, расчеловечивание – но кто будет жрать концентрат? Кто будет рожать зеленых гомо флорусов? Вырожденцы, уроды, золотая молодежь! Кому положено сгинуть – тот сгинет. Кому положено превратиться в мыслящую капусту – тот превратится. А достойные, правильные – выживут! Мутируют – тысячи, а насытятся – миллионы. Давай, неси воду. Сделаем дело. Завтра твой знакомый майор разведки проснется и будет очень удивлен.

Денис не пошевелился.

– Чего ждешь? – развязно воскликнул Глеб. – Доставай семечко! Нальем воды. Или лучше – бурбона, для юмора…

Он взял с пола бутылку, в три глотка выпил едва не половину. Рассмеялся.

– Глеб, – сказал Денис. – Ты серьезно?

– Нет, шучу! – прорычал Студеникин. – Конечно, это шутка. Все великие дела делаются шутя. Сидел человек, пил бурбон, решил пошутить, а назавтра выросли стебли до неба. Доставай его.

Денис встал.

– Не надо, Глеб, – сказал он, чуть откидываясь назад, упираясь лопатками в стену, чтоб оттолкнуться и прыгнуть.

Студеникин покачивался перед ним, черный, веселый, пьяный, руки сложены на груди; смотрел прямо в глаза.

– Вот, пацан, – прохрипел он. – Это и есть разница между нами. Между твоим поколением и моим поколением. Вот именно сейчас ты должен ее уловить. Улавливаешь?

– С трудом.

– Это просто, друг. Ты боишься взорвать мир – а я не боюсь. Потому что ты не видел, как он взрывается, а я – видел. У нас с тобой разные представления о его прочности. И знаешь что? Ничего с ним не будет, с этим миром. Взрывай хоть каждый день – все останется как было. Не лучше и не хуже.

Денис молчал, ждал. С тоской думал, что если Глеб решит полить семя водой – помешать ему будет трудно. Глеб сильнее. Он, Глеб, не просто более сильный – он гораздо более жестокий человек.

Может, Таня именно поэтому ушла к Глебу.

«Схватить бутылку, – подумал он. – Разбить об пол. Воткнуть в шею. Не успею, у Глеба мгновенная реакция. Да и не получится, – говорят, тут навык нужен».

Да и не поднимется рука.

– Чего ждешь? – спросил он. – Давай, начинай, раз решил.

Студеникин улыбнулся.

– А ты будешь смотреть, да?

– Буду. Интересно же.

Несколько секунд оба молчали, глядя друг другу в глаза, потом лицо Глеба исказилось, он выдохнул, ссутулился и пробормотал:

– Закрой сундук. И пойдем отсюда к черту. Сидим тут, как маньяки, свечи жжем, с ума сходим. Пойдем. Я тебе кое-что покажу.

Денис перевел дух.

Когда он поворачивал контейнер в обычное положение, ему опять показалось, что семечко задышало, подалось к нему, и невидимая колючая волна ударила в лицо, в грудь, в плечи, ледяная и жаркая сразу; тысячи нездешних вкусов достигли языка, и тысячи запахов, одновременно гадких и восхитительных, проникли в ноздри, и миллионы мелодий, примитивных и гениальных, зазвучали в ушах, и даже какие-то слова вползли в сознание, умоляющий ласковый шепот, словно бы юная и порочная девочка позвала, суля и хихикая; он зажмурился, дрожащими руками нашарил крышку, опустил. Сглотнул горячую слюну.

Отыскал Студеникина в соседней комнате, возле огромного окна. За окном тяжело сверлил темное мартовское небо расцвеченный огнями аэробус.