Книга Воспоминания двух юных жен - Оноре де Бальзак

Обезьянка моя за пять месяцев превратилась в прелестнейшее из созданий, какие когда-либо орошала слезами радости, купала, причесывала, пеленала и наряжала женщина, а ведь Бог знает, с каким неугасимым пылом женщины наряжают, пеленают, купают, переодевают, целуют эти маленькие цветочки! Итак, обезьянка моя уже не обезьянка, а беби, как говорит моя няня-англичанка, бело-розовый беби; чувствуя, как его любят, он мало плачет; по правде говоря, я почти не отхожу от него и стараюсь вложить в него всю свою душу.

Дорогая моя, к Луи я теперь испытываю если и не любовь, то чувство, которое у любящей женщины должно дополнять любовь. Впрочем, быть может, эта нежность, эта признательность, чуждая всякой корысти, даже выше любви. Из твоих рассказов о любви, душенька моя, я вижу, что в ней есть нечто ужасно земное, меж тем как в привязанности, которую счастливая мать питает к тому, кто послужил причиной этих долгих, этих вечных радостей, есть нечто священное, почти божественное. Радость матери — свет, лучи которого озаряют будущее, но бросают отблеск и на прошлое, сообщая прелесть воспоминаниям.

Оба л'Эсторада, и отец, и сын, заботятся обо мне пуще прежнего; они как бы заново узнали меня; их слова, их взгляды проникают мне в душу, ибо всякий раз, видя меня и говоря со мной, они снова и снова воздают мне хвалу. Дед, похоже, совсем впал в детство — с таким восхищением он на меня смотрит. Когда я в первый раз вышла к завтраку и он увидел, как я ем и кормлю грудью его внука, он заплакал. Слезы в этих глазах, дотоле сухих, загоравшихся только мыслью о деньгах, подарили мне неизъяснимую радость; мне показалось, что старик понимает мое блаженство. Что же до Луи, то он готов рассказывать деревьям и булыжникам на дороге, что у него родился сын. Он целыми часами любуется твоим крестником, пока тот спит. Он говорит, что никак не может привыкнуть к такому счастью. Эта переливающаяся через край радость открыла мне, сколько волнений и страхов испытали мой муж и свекор. Луи недавно признался мне, что сомневался в самом себе и полагал, что ему не суждено иметь детей. Бедняга переменился к лучшему, он пополняет свое образование еще прилежнее, чем прежде. С появлением ребенка честолюбие его удвоилось. Что до меня, дорогая душенька, то счастье мое безгранично. Мать ежечасно связуют с ее ребенком все новые и новые узы. Все, что я испытываю, доказывает мне, что материнское чувство бессмертно, естественно, ежесекундно, любовь же, как мне кажется, не бывает столь постоянной. Случается, она ослабевает, цветы, вышиваемые ею на полотне жизни, блекнут, наконец, любовь может и даже должна пройти, но материнскому чувству не грозит оскудение, оно растет вместе с нуждами ребенка, развивается вместе с ним. Разве не верно, что любовь матери — это страсть, потребность, чувство, долг, необходимость, счастье, слитые воедино? Да, душенька, вот в чем заключается призвание женщины. Материнство утоляет нашу жажду самопожертвования и полностью избавляет нас от мук ревности. Поэтому материнская любовь, быть может, единственная сфера, где Природа и Общество приходят к согласию. Породив дух семейственности, вселив в души людей заботу о продолжении рода, о славе его и приумножении состояния, Общество обогатило Природу и усилило материнскую любовь. Как же должна женщина опекать милое существо, открывшее ей такие радости, вдохнувшее новые силы в ее душу и научившее ее великому искусству материнства? Право первородства, которое восходит к первым дням творения и связано с происхождением Общества, кажется мне неоспоримым. Ах! сколько нового мать узнает от своего дитяти! Мать и ребенок так много ждут друг от друга, необходимость постоянно защищать это слабое существо исполнена такого целомудрия, что, лишь став матерью, женщина постигает свое истинное призвание, лишь тогда она находит силы выполнить свое предназначение в жизни и вкушает все радости и наслаждения, какие ей суждены. Бездетная женщина — существо неполноценное и несчастливое. Торопись стать матерью, мой ангел! И тогда к твоему теперешнему счастью прибавятся все мои наслаждения.

11 вечера.

Я оторвалась от письма, услыхав плач твоего крестника, я слышу его крик даже из дальнего конца сада. Я не захотела отсылать это послание, не простившись с тобой; я перечла его и ужаснулась его банальности. Увы! Наверно, все матери испытывают те же чувства, что и я, и выражают их теми же словами; боюсь, ты будешь смеяться надо мной, как все смеются над наивностью отцов, толкующих об уме и красоте своих детей и непременно находящих в них нечто необыкновенное. Душенька моя, я хотела сказать тебе только одно: теперь я настолько же счастлива, насколько прежде была несчастна. Это поместье, которое, впрочем, скоро станет майоратом, землями нашего Армана, превратилось для меня в землю обетованную. Пустыня осталась позади. Целую тебя тысячу раз, дорогая душенька. Пиши мне, теперь я могу читать без слез рассказы о твоем счастье и твоей любви. До свидания

XXXII

От госпожи де Макюмер к госпоже де л'Эсторад

Март 1826 г.

Подумать только, дорогая, мы уже больше трех месяцев не писали друг другу... Моя вина больше, я тебе не ответила; но ты ведь не обидчива, я знаю. Ты ничего не написала мне про сервиз для завтрака, мы с Макюмером истолковали твое молчание как согласие, и сегодня сервиз, расписанный детскими фигурками, отправится в Марсель; мастера трудились над ним целых полгода. Сегодня утром, когда Фелипе предложил мне пойти взглянуть на посуду, пока ее еще не упаковали, я так и встрепенулась: я вспомнила, что, с тех пор как, прочтя твое письмо, вместе с тобой почувствовала себя матерью, ничего о тебе не знаю.

Ангел мой, меня извиняет этот гадкий Париж, а ты что можешь сказать в свое оправдание? Свет — это настоящий водоворот. Я ведь уже писала тебе, что в Париже можно быть только парижанкой. Свет здесь душит все чувства, отнимает все время; стоит на минутку забыться — и он поглотит ваше сердце! Какая удивительная находка — фигура Селимены[88]в «Мизантропе» Мольера! Это светская женщина века Людовика XIV, светская женщина нашего времени, светская женщина всех времен. Что сталось бы со мною, если бы не моя путеводная звезда — любовь к Фелипе? Сегодня утром, размышляя об этом, я сказала ему, что он мой спаситель. Вечера мои заняты празднествами, балами, концертами и спектаклями, но дома меня всегда ждут радости любви и ее безумства, которые согревают мне сердце и врачуют раны, нанесенные светом. Я обедаю дома только в те дни, когда мы приглашаем так называемых друзей, да в свои приемные дни. Мой приемный день — среда. Я вступила в борьбу с маркизой д'Эспар и герцогиней де Мофриньез, а также со старой герцогиней де Ленонкур. Говорят, что у меня не бывает скучно. Я дозволяю себе быть в моде, видя, как счастлив Фелипе моими успехами. Ему я посвящаю утро, а с четырех часов пополудни и до двух ночи я принадлежу Парижу. Макюмер превосходный хозяин дома: он так умен и серьезен, так подлинно великодушен и так бесконечно мил, что даже женщина, вышедшая за него по расчету, не могла бы его не полюбить. Мои родители уехали в Мадрид: после смерти Людовика XVIII герцогиня без труда добилась от нашего доброго Карла X должности в посольстве для своего очаровательного поэта и увезла его с собой. Мой брат герцог де Реторе удостаивает меня своего благосклонного внимания. Что же до графа де Шолье, то этот странный воин должен век меня благодарить: отец перед отъездом употребил мое состояние на то, чтобы купить ему земли и учредить майорат, приносящий сорок тысяч франков в год; он женится на мадемуазель де Морсоф[89], богатой наследнице из Турени. Чтобы не померкли имена и титулы домов Ленонкур и Живри, король издаст указ, по которому граф де Шолье сможет унаследовать имя, титулы и гербы Ленонкуров-Живри. И правда, нельзя же допустить, чтобы два этих прекрасных герба и благородный девиз «Faciem semper monstramus»[90]канули в Лету! У мадемуазель де Морсоф, внучки и единственной наследницы герцога де Ленонкура-Живри, будет, по слухам, более ста тысяч годового дохода. Отец просил только, чтобы на щите герба Ленонкуров был изображен герб рода Шолье. Таким образом мой брат станет герцогом де Ленонкуром. Молодой де Морсоф, который должен был по смерти деда унаследовать его состояние и титул, болен чахоткой и находится при смерти. Свадьбу сыграют будущей зимой, по окончании траура. Говорят, в лице Мадлены де Морсоф я обрету очаровательную родственницу. Так что отец мой, как видишь, рассудил правильно. Такой исход вызвал общее восхищение и объяснил мой брак. В память о бабушке князь де Талейран покровительствует Макюмеру, что довершает наш триумф. Поначалу свет хулил меня, теперь одобряет. И я царю в том Париже, где еще два года назад была последней спицей в колеснице. Все завидуют Макюмеру, ибо я слыву самой остроумной женщиной в Париже. Впрочем, в Париже не меньше двух десятков самых остроумных женщин. Мужчины то нашептывают мне слова любви, то пожирают меня жадными глазами. Право, этот хор страстных и восхищенных голосов так льстит тщеславию, что я начинаю понимать, отчего женщины прилагают столько усилий, чтобы насладиться непрочными и недолговечными светскими радостями. Успех в обществе тешит гордость, тщеславие, самолюбие, словом, все чувства нашего «я». Постоянное обожествление пьянит так сильно, что я уже не удивляюсь, видя, как, закружившись в вихре удовольствий, женщины становятся самовлюбленными, пустыми кокетками. Свет дурманит ум. Светская женщина расточает сокровища ума и души, тратит свое драгоценное время, устремляет порывы своего великодушия на людей, которые платят ей завистью и насмешками; за все ее мужество, жертвы и заботы о том, как быть красивой, нарядной, остроумной, приветливой и милой со всеми, ей платят фальшивой монетой пустых речей, лживых комплиментов и пошлой лести. Все мы знаем, что остаемся внакладе, но все-таки не можем устоять. Ах! прелестная моя козочка, как нуждаюсь я в родственной душе, как дорожу любовью и преданностью Фелипе! как люблю тебя! С какой радостью я поеду в Шантеплер отдохнуть от комедий, разыгрывающихся на улице Бак и во всех прочих парижских салонах! Одним словом, поскольку я только что перечла твое последнее письмо, то, думаю, лучше всего опишу тебе адский парижский рай, если скажу, что здесь женщина не может быть матерью.