Книга Бальтазар Косса - Дмитрий Балашов

Кое-кто захлопал в ладони, а Аретино всем корпусом придвинулся к нему, с надеждою заглядывая в глаза. Косса ощутил мгновенную горечь, поняв, что из собеседника он сейчас сам себя превратил в возможного мецената и тем отдалился от дружеского застолья, споров, от незастенчивых похлопываний по плечу, от тех сладких мгновений, когда тебя, как равного, перебивают в споре… Да, он поможет им, этим юношам, перед которыми еще вся жизнь. Поможет, как помогает старым друзьям из Болоньи. И все же горько! Горечь отдаления, равно несносная, подымаешься ли ты вверх, или опускаешься вниз…

В это время в прихожей раздался шум, пыхтение, и, нашарив наконец ручку двери, в покой ввалился, отдуваясь, толстяк с веселым взором хитрых глаз под седыми бровями.

– Все еще сидите?! – возгласил он, озирая притихшее было собрание, и был встречен дружным ревом молодых глоток. – Хочу есть и пить! Дайте мне блинов с сыром! Наши приоры какие-то лунные люди, каждое заседание затягивают почти до утренней зари!

– Это наш писатель, Франко Саккетти! – поспешили сообщить Коссе.

Саккетти уселся, победно оглядывая собрание, кивком головы поздоровался с Салутати, обозрел Коссу, вопрошая: кто таков? И когда ему сказали, кивнул головой:

– А, знаю! Слыхал! Приехал уговаривать нас подчиниться новому папе, а не отсылать флорины в Авиньон, ибо проще, а главное дешевле покупать кьянти сразу в Риме, чем везти его сперва в Прованс, а потом уже назад, в Рим. Разумно! Кабы и во всем ином наши первосвященники поступали столь же разумно! А вы тут опять превозносили герметику, как я услышал еще в сенях?

Ухватив тарель с жарким, пиццу и придвинув кубок, он въелся, продолжая, однако, сыпать шутками. Рассказал, запивая вином, уморительный эпизод со старшиной приоров Томмазо Барончи, который, оставишись ночевать в синьории, мочился стоя на постели, в нарочито просверленный приятелями стеклянный сосуд, и потом не мог найти сухого места, где улечься; про двух обывателей, которые прибежали давеча в синьорию, уверяя, что видели рать миланского кондотьера Якопо даль Верме (за которую они приняли стадо коров, пригнанных на продажу), якобы приближающуюся к городу. Походя Саккетти шлепнул по заду вторую проснувшуюся девицу и тут же поведал совсем уж озорной эпизод про слишком толстую жену одного горожанина, конец рассказа потонул в дружном хохоте собравшихся, а затем, без передыху, про второго обывателя, жена которого, думая поправить этим здоровье мужа, едва не довела его амурными требованиями до могилы.

Вновь заговорили о классиках, о Данте, и Саккетти, умевший, кажется, решительно всему находить нарочито сниженное истолкование, поведал историю про дворянина, который ездил по улицам верхом, расставляя ноги врозь и задевая сапогами прохожих, за что Данте, будучи судьей, наложил на него штраф. А когда решалась, после разгрома Гибеллинов, судьба самого Данте, именно этот дворянчик и добился изгнания его из Флоренции. Так обыватель одолел гения. И Косса именно тут вник в очень несмешную суть смешных рассказов Саккетти.

Опять спорили, опять читали стихи. Саккетти ел и поглядывал на Коссу то так, то эдак… Спросил о чем-то Салутати, наклонясь к нему. Потом, вытирая рот салфеткой, кивком вызвал Коссу из-за стола и в поднявшемся шуме проговорил тихо:

– У тебя, дьякон, лицо не ханжи, как у прочих римлян! Сдается мне, что не одни интересы Томачелли привели тебя в наш город? Нужен банкир?! – вопросил он, зорко поглядев Коссе прямо в глаза взглядом человека, которому известно заранее все, что ты можешь ему сказать, и даже подумать про себя. – Мой совет: поговори с Джованни Медичи! И нашему Альбицци можешь о том не долагать!

– Мне говорили о Вьери Медичи.., – начал было Косса, опять же сразу поняв, что с этим человеком, членом синьории, неоднократным гонфалоньером, политиком и писателем надобно говорить только прямо, или не говорить вовсе. Саккетти решительно потряс головой, отрицая:

– Вьери не удержится. Он слишком негибок и недостаточно смел! Боюсь, даже на паломничество к Святым местам его не хватит! Мазо Альбицци рано или поздно его съест, а вместе с ним погибнешь и ты!

Сказал и вновь глянул насмешливо и хитро, оценивая.

– Я не стал бы толковать с посланцем папы, хоть авиньонского, хоть римского, но с человеком, принятым в этом доме нашею молодежью, хочу говорить прямо и рад дать полезный совет!

Он, вдруг и резко, отвернулся от Коссы, успев ущипнуть взвизгнувшую девушку за круглый зад, и снова ухватил кубок с вином. Косса понял, что дальнейшего разговора не будет, и еще понял, что не встретившись с Джованни Медичи окажется круглым дураком. Хотя неизвестно, кому из них Саккетти в этой ситуации оказывает большую услугу?

На улице была черная ночь. Ночь, затканная серебром звезд. Застоявшийся конь потянулся к Бальтазару мягкими требовательными губами, приняв и тут же сжевав сладкое печенье, вынесенное Коссой для него.

Почти ощупью нашарив и вложив в конскую пасть удила и проверив подпругу, Косса поднялся в седло, подумав о том, что вот и силы есть, и взлететь в седло ему еще не составляет труда, но уже скоромные развлечения этой молодежи, которым она, возможно, станет предаваться по его уходе, уже не для него, и как жестко, как неумолимо расставляет время все по своим местам! И для него незаметно, но властно, любовь все больше превращается в судорожное средство продлять молодость, отдалить, елико возможно, тот невеселый миг, когда девушки уже не станут поглядывать на него с вожделением, когда он остареет и, не свершив и сотой доли задуманного в те годы, когда жизнь кажется бесконечной, отойдет в вечность.

У городских ворот пришлось спешиться и показать заспанным часовым свою верительную грамоту.

Выезжая в поля, Косса глубоко вздохнул. Жеребец легко нес его по теплому бархату укрытой остывающей пылью дороги, и невидимые во тьме горы, молча и настороженно стояли окрест, вслушиваясь в глухой одинокий топот коня.

XXIII

С Колуччо ди Пьеро Салутати, канцлером Флорентийской республики, Косса встречался и еще. Выяснили с первых же слов, что оба учились в Болонье, причем у одних и тех же преподавателей, и Салутати очень обрадовался тому, что Бальтазар застал еще в живых Пьетро да Муглио, у которого обучались грамматике и риторике несколько поколений «болонцев», знаменитого профессора, друга Петрарки и Боккаччо, с уважением поминаемого всеми его бывшими учениками, ныне разнесенными ветром судьбы по всему свету.

Салутати великолепно говорил по-французски, даже с легким, входившим в моду грассированием, и этому было простое объяснение. До 1375-го года он был секретарем папской курии, при сменявших друг друга авиньонских папах, которые все были французами.

– Пьера Роже де Бофора, Климента VI, я не застал. Был тогда еще слишком молод, – рассказывал Салутати. – Но по единодушному мнению всех, он был человек замечательный, прекрасный дипломат, эрудит в различных областях знания, высоко образованный, с манерами истинного аристократа. Передают, что говорить с ним или хотя бы слушать его было истинным наслаждением. Он и видом был, как пророк: высокий, с прямым станом, в серебряных сединах. Он был красив и в старости. Многие женщины вздыхали по нему!