Книга Последнее лето - Елена Арсеньева

Она бы до сих пор не могла объяснить, как и почему Шуркаискусил ее по пути в цирк – а он находился внизу, в Канавине, близ ярмарочныхрядов! – заглянуть в гастрономический магазин. Конечно, тут глаза у негонемедля разбежались, он прилип к витрине и, проглотив порядочное количествослюны, умильным голосом попросил сестру купить фунт пьяных вишен… Или хотя быполфунтика!

– Мы же хотели сахарной ваты и рогаликов в цирке взять,у разносчиков, – напомнила благоразумная Сашенька.

– А мы сейчас поедим пьяной вишни, а потом ваты ирогаликов, – с горящими от жадности глазами сказал Шурка.

– Ты что? – удивилась Сашенька. – Нам тогдаденег может не хватить. Еще ведь и на извозчике туда и обратно ехать, тетя Олянаказала, чтобы непременно на извозчике в цирк и из цирка, чтобы не толкаться втрамвае.

– Тете Оле можно и соврать, она ведь, бедняжка,доверчива, как Отелло, – небрежно отмахнулся Шурка, в первый раз употребивсвое знаменитое выражение, а также впервые дав понять, что очень реальносмотрит на жизнь – куда реальней, чем, к примеру, она, старшая сестра. – Аденег у тебя не меньше рубля, на все хватит – и на вишни, и на прочее.

– Не хватит! – уперлась Сашенька. – Тем болеечто тетя Оля непременно потребует сдачу. Ты что, ее не знаешь?

Конечно, проще было внимательно посмотреть на цены и всепросчитать в уме, авось в самом деле хватит денег, однако в Сашеньку словно бесвселился, да и, честно говоря, с математикой у нее всегда было туговато…

– Хватит! – упорствовал Шурка.

– Нет, не хватит! – злилась Сашенька. – Пошлиотсюда.

– Ну, Сашенька, ну, купи вишни… – заканючилШурка. – Или я тебе не песик-братик?

Перед этими словами Саша всегда становилась бессильна. Этобыли слова из сказки братьев Гримм: в сказке собачка и воробей ели из одноймиски, и воробей называл собачку «песик-братик». В минуты особой сестринскойлюбви Сашенька так и звала Шурика. Ну да, она и правда очень любила брата, нотут жадность непонятная обуяла, что ты будешь делать!

– Ну что ж, – сказал наконец Шурка, вглядевшись внадутое, упрямое лицо сестры, – не хочешь – как хочешь. Пошли, коли такнастаиваешь.

Обрадованная Сашенька рванулась к выходу, однако у дверейчто-то ее словно толкнуло – она обернулась и увидела Шурку стоящим у кассы.Миловидная, пухленькая барышня в кружевной наколке-короне била проворнымипальчиками по кнопкам кассы, а «песик-братик» со своей обаятельной улыбкой,против которой, знала Сашенька, не мог устоять ни старый, ни малый, диктовалей:

– Вафли-пралине – четверть фунта, «лоби-тоби» – столькоже и еще полфунта вишни пьяной.

«Ты с ума сошел!» – чуть не крикнула Сашенька, однакоопоздала: кассирша уже крутанула ручку сбоку аппарата и выбила чек. Протянулаиспещренную фиолетовыми значками узкую бумажную ленту Шурику и доверчивоулыбнулась, ожидая, что он сейчас достанет из кармана требуемые восемьдесят копеек.

Шурик поглядел на остолбеневшую сестру и повел левой бровью.Это движение придавало его мордашке особое, неповторимое, неоспоримое инеодолимое очарование. Однако сейчас Сашенька готова была его пристукнуть.

Разумеется, она сделала хорошую мину при плохой игре: сприклеенной улыбкой подошла и расплатилась. Шурик получил сладости, потомподхватил сестру под руку и повел на Покровку, где находилась остановкатрамвайного вагона, идущего в Канавино, и успел втолкнуть ее в вагон замгновение до того, как кондуктор дернул за веревку колокола и просигналил, чтовагон отправляется. На извозчика денег всяко недостало бы, а трамвай стоилвсего пять копеек. На цирковые дешевые лакомства им, объевшимся изысканнойпродукции «Жоржа Бормана» (Шурка честно поделился с сестрой, а ее любимыхвафелек-пралине ей досталось даже больше на одну штучку!), и смотреть нехотелось. Все обошлось: конечно, «доверчивая, как Отелло» тетя Оля ничего неузнала, сдачу спросить вообще забыла. Однако воспоминание о том, как умело«песик-братик» обвел ее вокруг пальца, еще долго отравляло Сашеньке жизнь.

Ладно, сейчас хватит обо всяких глупостях вспоминать, надопобыстрей сделать заказ – и домой. Что там написала тетя Оля своим меленьким,гимназическим почерком?

Странно… почерк другой… довольно корявый. И написано нечернилами, а карандашом. И что написано! «Во здравие раба Божьего Егориямолебствие…»

Господи милостивый! Что это, Саша перепутала бумажки? Вцеркви оставила не ту? Нет, о нет… Да. Увы, но – да. Вот растяпа!

– Изволите-с заказ сделать с доставкой, мадемуазель-с?

Изящный, нарядный приказчик в безукоризненной прическе а? laCapoule и с мягким взглядом карих глаз смотрел на нее с самой приветливой извсех существующих в мире улыбок, держа наготове блокнот и остро очиненныйкарандашик.

– Продиктуете мне-с или записочка-с имеется?

– Записочка? Нет, записочки не имеется, –промямлила Сашенька. – Лучше запишите сами, пожалуйста… Вишня пьяная и«лоби-тоби» по полфунта, потом вафли-пралине и кофе…

Она смотрела на витрину, сосредоточившись только на том,чтобы поточнее вспомнить заказ тети Оли, ничего, храни боже, не упустить,ничего не перепутать. Она старалась изо всех сил, ну а мысли о том, чтоподумала монахиня из Варваринской часовни, увидав оставшийся около поминальныхзаписок клочок бумаги со списком: «мокко, аравийский, ливанский, мартиник…» –эти мысли Саша изо всех сил гнала из головы.

* * *

– А помнишь, ты раньше на меня никакого внимания необращал?

– Нет, не помню.

– Ну, Ми-и-тя… Ну, помнишь?

– Говорю, не помню!

– Мы тогда еще в танцкласс к Аверьяновым ходили!

– Куда?! О боже мой, Варенька, ты б еще вспомнила тевремена, когда нас на ручках нянчили! Тогда я тоже на тебя внимания не обращал.

– На ручках нас нянчили в разных местах, ты и не мог обратить,а вот в танцклассе тебе нравилась Мариночка Аверьянова.

– Варенька, ты пошлости говоришь.

– Что ж тут пошлого? А меня ты Болячкой звал. Помнишь?

– Вот уж вовсе несусветно! Как у тебя только словатакие с губ идут?!

Слова шли с трудом, это правда, но не по причине пошлости инесусветности, а по причине лютого мороза. На исходе мягко тающего февралявдруг похолодало до крещенского треска. И даже темные майны, образовавшиесятам, где на Волге вырубали лед для многочисленных городских ледников, опятьпозатянулись бледной, словно бы стеклянной, коркой.