Книга Даниэль Друскат - Гельмут Заковский

две, и только на одном участке предвиделись осложнения: там, где из болотистой равнины круто поднимается холм. Именно в этом месте лежали два огромных валуна, в долину они скатились, вероятно, в глубокой древности, после оползня. Узкая стежка, едва ли шире оленьей тропы, по которой летом в поисках укромного местечка пробирались влюбленные, огибала каменные глыбы по самому краю обрыва, буйно поросшего кустарником. Тут надо будет задействовать тяжелые машины, а то и взрывать. Из предосторожности инженеры проверили грунт и при этом наткнулись на некрополь: черноватый песок, остатки урн. В окрестностях Судной липы это было неудивительно, и все-таки пришлось известить власти.

Группа ученых из столицы округа занялась было изучением черепков, но, как ни досадно, вынуждена была на время покинуть место находок, говорят, ввиду намеченной эксгумации — и действительно, вскоре товарищи из уголовной полиции откопали человеческие останки, два скелета, и обнаружили их у скал, так сказать, посреди доисторического могильника.

Судебный врач без особого труда смог определить, что речь шла об останках двух мужчин — примерно двадцати и сорока лет. Очень скоро установили также, что оба умерли насильственной смертью.

Весть о необычной находке мгновенно разнеслась по обеим деревням, и ее тут же связали с Друскатом: того вчера забрали. Не утихали и разговоры о том, что в конце войны одному из подневольных поляков удалось бежать из лагеря и на время скрыться, у кого — неизвестно, тем не менее его убили, причем в тот самый час, когда в Хорбеке среди ночи ударил набат и крестьяне в панике собирались драпать из деревни.

А вот кому принадлежали вторые останки, никто додуматься не мог.

2. — Подожди здесь, — сказал Гомолла в то утро, — к могиле тебя не подпустят. У них, видишь ли, инструкция.

Макс Штефан молча кивнул и устроился в доброй сотне метров от места находки. За кустами мелькали занятые чем-то люди. Макс присел на камень, по обыкновению рассудив: «Ничего, авось задница не сопреет», закурил сигарету, но она почему-то оказалась невкусной, и он ее затоптал.

К неудовольствию Гомоллы, ему разрешили заглянуть в яму только на минутку.

Гомолла в округе был известен чуть ли не каждому, причем не только понаслышке, но и в лицо — крупный худой мужчина, годы уже слегка согнули его, почти семьдесят, однако волос на голове еще предостаточно, правда седых, необычного желтоватого оттенка.

Товарищи из прокуратуры тоже знали Гомоллу и все-таки попросили отойти: в конце концов, он ведь теперь не у дел, правда, то ли член райкома, то ли депутат Народной палаты, но, как бы то ни было, его присутствие шло вразрез с инструкцией. Старику деликатно намекнули, что он мешает обеспечению сохранности следов.

— Какие же тут следы?

Он, дескать, не дает работать врачу, фотографу и вообще всем, кто выполняет эту щекотливую задачу.

— Прошу вас, товарищ Гомолла!

— Да, да. — Он сердито махнул рукой. — Знаю.

«Ишь развоображались, черт побери», — подумал он и сказал:

— Завтра из-за границы приезжает Франц Маркштеттер, у него я так или иначе выясню, в чем тут дело.

Прозвучало это почти как угроза.

Намекнув таким образом — вскользь, как ему казалось, — на доверительные отношения с партийным руководством округа, Гомолла, опираясь на трость, полез назад сквозь заросли. Внезапно он еще раз обернулся и остановился. Валуны, он же их знает — но откуда? Вот укромная тропинка, по ней он уже однажды ходил — но когда? По ягоды в заросли ежевики он не лазил, возлюбленную сюда на мягкий мох не приглашал (в его положении да в его годы!), хотя, когда помоложе был, так сказать, в самом соку, тоже любил, случалось, и в лесу, но это не здесь, он прежде не бывал в этих местах, сам родом из Восточной Пруссии, батрачил, пока барон не вытурил, позднее же — он ровесник века, — когда канули в прошлое ужасы нацизма, он был мужчина в расцвете лет, сорок пять, исхудавший только и вовсе не пылкий любовник — долгие годы в концлагере, с виду чисто скелет, вроде тех в яме, живой, обтянутый кожей скелет.

Первый день на воле... старею, как я мог забыть, что видел валуны, шел по этой тропе... нет-нет, верхом ехал, идти я не мог, ехал верхом на благородном коне, одетый в омерзительное полосатое рубище, мальчик вел лошадь под уздцы, до этих скал, в первый день свободы... да, так оно и было, теперь он точно вспомнил.

Гомолла прошел мимо Штефана, кивком пригласив его следовать за собой, и они полезли вверх по склону. Старику приходилось туго, Штефан хотел помочь, протянул руку, но Гомолла руки не взял, одолел подъем сам. Наверху он остановился, переводя дух, вытер со лба пот:

— Ну и денек, прямо невыносимая жарища.

Макс Штефан поковырял в песке носком сапога:

— Даже лисички сохнут.

Гомолла снял пиджак, накинул его на плечи, и мужчины зашагали через чахлый лесок к липе.

— Весна сорок пятого... марш смертников, мы шли из Заксенхаузена, согласно какому-то распоряжению, не все ли равно какому — в любом случае смерть.

Для многих уже сам этот марш означал смерть. Нас гнали на север, человеческое стадо, точно скот... мы поддерживали и тащили друг друга, зная, что позади с карабинами наизготовку шагают эсэсовцы, расстреливая каждого, кто от изнеможения не мог встать или просто хотел передохнуть в придорожной канаве. Я пережил страшное, но... быть не в силах помочь товарищу, отдать смертельно измученного на растерзание палачам, позволить добить... вот что страшнее всего.

Кстати, вон в тот лес внизу нас и пригнали в последний вечер. Мы старались не спать: эти собаки могли перестрелять спящих. И все же мы уснули... Ты вот не знаешь, что такое устать до смерти.

На следующее утро я открыл глаза и зажмурился от солнца, на березах уже появились листочки, весна была ранняя. Я с опаской поднял голову и что-то почуял, не костер, не дым и вообще ничего похожего, нет, я почуял: что-то изменилось. Они хотели превратить нас в скотов и не сумели, но, как у животных, у нас постепенно выработался нюх на необычное, на опасность. В то утро, еще не удостоверившись воочию, я почуял, что эсэсовских псов нет, действительно, ночью они разбежались.

Наступил первый день нашей свободы, жизнь начнется снова — чудесный день.

— Да, я знаю, — сказал Макс. — Ты нам часто рассказывал, как