Книга Философия - Илья Михайлович Зданевич

вашем месте, я бы прожил тут всю жизнь не двигаясь. В Софии.

– Я рассуждал так же до вчерашнего дня. Но вчера я уже предвидел ваше появление. Вы – это моя другая, лучшая сторона. С тех пор как вы существуете самостоятельно, она мне больше не нужна. Потому я решил дать волю своей пошлости.

Яблочков принялся рассматривать лежащие на полу книги.

– Это кто писал?

– Я.

– Вы тоже поэт?

– Вполне возможно.

– Как это читается?

– Очень трудно. Надо учиться несколько лет, прежде чем научиться читать заумь[144].

– Дайте мне одну из ваших книг. Я займусь завтра же этим делом и потом скажу, что думаю.

– А это – это Тютчев.

Лицо Яблочкова сперва просияло, а потом запылало. Он вскочил, весь трясясь, протягивая руки, захлёбываясь от радости и изумления.

– Тютчев, Тютчев, отец нас всех, дайте, сюда дайте! И после этого вы будете мне говорить, что вы случайно здесь живёте, что вы не разделяете моего взгляда. А это что? Не блестящее ли доказательство? Может быть, это тоже случайно, да ещё такая читаная-перечитаная, засаленная книга?

Всего знаю, всего, всего, наизусть, спрашивайте, на какой странице что написано, отвечу немедленно. Страница двести девяносто пятая: «Как с Русью Польша помирится, – а помирятся ж эти две не в Петербурге, не в Москве, а в Киеве и в Цареграде»[145]. А что? Случайно, скажете, у вас это? А известно ли вам, что когда у кого находили литературу, так ссылали в Сибирь. В какую Сибирь сослать вас прикажете? А дальше, на следующей: «И своды древние Софии, в возобновлённой Византии, вновь осенят Христов алтарь. Пади пред ним, о царь России, – и встань как всеславянский царь». И падёт, вот увидите. А ещё дальше: «Вставай Христовой службы ради! Уж не пора ль, перекрестясь, ударить в колокол в Царьграде?» Пора, пора, – кричал он, захлебываясь, – приближается минуточка. А это: «Москва и град Петров, и Константин-град – вот царства Русского заветные страницы…» – он уронил книгу и бросился с кулаками на Ильязда. – Ну что, – кричал он, поднося эти хилые, бледные кулачки к его носу, – разоблачил я вас? Так себе, говорите, живёте, уехать собираетесь, как только меня завидели. Врёте, врёте, всё знаю, так как из ваших. Теперь молчать мне нечего. Можете быть покойны. Я сам из Неопалимой Купины[146]. Ха-ха-ха, а это что, – кричал он, снова бросаясь к книге, – стр[аница] 299: «Что ей завещано веками и верой всех её царей, венца и скиптра Византии вам не удастся нас лишить…» – и он подбросил книгу к потолку, которая, шарахнув воздушные шары, ударилась о своды и вернулась в облаках сажи и паутины.

Ильязд схватил Яблочкова за руки и усадил его на сундук:

– Не беснуйтесь и не вопите, вы напугаете Хаджи-Бабу. Вы заблуждаетесь, поверьте мне, я не ваш, я не с вами. Нет, не перебивайте, а слушайте. Тютчев у меня с собой потому только, что я ещё не окончил работы, работы филологической, которую начал в Грузии и которая называется «Дом на говне»[147].

– Что?

– Слушайте не перебивая, иначе этой табуреткой я вам раскрою голову. Поняли? Вы ещё слишком зелены, мой друг.

Люди пишут для того только, чтобы оставалось пространство между строк. Поняли это глупое изречение? Важно не то, что говорится, а что слышится, не смысл, не мысль, а нечто иное, далёкое, подкожное вспрыскивание. Посмейте сказать, что не поняли!

Мне наплевать на ваш Царьград со всеми бесплатными приложениями. Тютчев, может быть, и мой учитель, но только с другой стороны. Что он хотел сказать, мне неважно. Разве я придаю значение тому, что вы говорите, вашему умишку и мыслишкам вашим? Мне важно то, что я в вас слышу, в вас вижу, – невероятное. Всю жизнь проживёте, умрёте и сами не поймёте и ничто не поймёт, что вы величество, подлинное величество. А ваш Тютчев – говно, и я знаю это подлинно и вам докажу.

Если бы вы имели счастье проживать в Тифлисе и в мой ходили Университет[148], мне бы не пришлось тратить время, чтобы вбить это в вашу башку. А всё потому, что глухи, что слепы, что сами себя не слышите. Я тоже слеп и глух в жизни, но в слове, руки прочь, уши прочь, глаза прочь, поняли? В ваших изречениях вы только Софию нашли, а я слышу: «как срусью Польше примириться» – изумительная строчка. И «как» и «срусь», и Польша – «пл». А знаете вы, что такое «пл»? То же самое, что Святая Русь, куча, вот и всё[149].

Вы меня вывели из себя. Что такое Тютчев? Паршивый старикан, только и писавший о каках Саака-великана[150], клозетная литература[151], журчание вод, чёрт знает что, и вот в этом ничего вы не слышали, кроме поэзии, не приметили, что всё это плохо пахнет. Мне всё равно, где вы возьмёте теперь вашего русского царя, чтобы посадить его на всеславянский престол. Но вообразить, что я упиваюсь всем этим, когда я только разоблачаю, только доказываю, что всё это одна куча и Российская империя по наилучшей откровенности её наилучшего защитника просто дом на говне, нет, это уже слишком. Но я вам открою глаза, я вас воспитаю.

Яблочков сидел, вытаращив глаза и поражённый подобным неистовством Ильязда. Вдруг он захлопал в ладоши:

– Здорово сыграно. Чего только не нагородили. Дом на говне. Срусь. Великолепно, правильно. Так и надо, Ильязд. Вы гениальный комедиант. Так и надо. Оплевать её, Россию, охаять, облаять, втоптать в грязь, чтобы скрыть на самом деле, что вы её обожаете, что вы молитесь на неё, что вы читаете Тютчева потому же, почему и все читают. Ларчик открывается просто.

Он покатывался со смеху, схватившись за живот:

– Университет для изучения, для самого научного доказательства, что всё говно, да и только. Для вразумления грамотных идиотов[152]. Чтобы убедить, что белое – не белое, а чёрное. И когда наверху будет крест, чтобы все продолжали думать, что это ещё полумесяц. Изумительно. Но едем на Халки, едем как можно скорей, я вас всем покажу, вы наш, вы наш, – и он продолжал смеяться.

Ильязд с изумлением смотрел на Яблочкова как вкопанный. Этот чистейший юноша был оказывается болен тем же недугом, как все они. «Когда грек говорит, что он лжёт, лжёт он или говорит правду?» – появилась у него в голове пресловутая фраза в (совсем) новом понимании. Яблочков полагал то же, что он, Ильязд, думал по поводу Синейшины и Суварова. Но ведь он, Ильязд, был вполне искренен. Искренен ли? Разве Яблочков в действительности может ошибаться? Разве Озилио может ошибаться? Разве такие люди не видят вещи в их подлинном