Книга Белая обезьяна, чёрный экран - Ольга Николаевна Аникина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Послушать Андрюху, я действительно ничего не терял: никто не отменял разводы, и никакой брак нельзя было назвать делом окончательным. С другой стороны, если я получу от ворот поворот, переживать по такому поводу будет глупо, потому что расставание, о котором я время от времени вяло подумывал весь последний год, случится само собой, без дополнительных потуг.
Но мои тревоги не исчезли, а, наоборот, усилились. Как врач я понимал, что заводить семью при всех моих входящих данных было довольно нечестным делом: генетика есть генетика. Семейный Альцгеймер не должен распространяться; готов признать, что в этом вопросе я, наверное, был шовинистом.
В телефонных разговорах и в субботних встречах, в каждом моём и её движении нарастало дребезжащее, раздражающее недоверие. Вика не могла его не чувствовать. И она не желала с ним мириться. В своё время она проворонила мои хождения налево, в общагу к двум Андрюхиным студенткам с лечфака. Но мои сегодняшние колебания и страх уловила почти моментально, и напряжение между нами росло.
Она сделалась неразговорчивой, и теперь все выходные, проведённые у меня, она валялась на диване с книжкой. В одиночку ходила гулять, редко заговаривала первая. Так тянулось довольно долго: прошли весна и лето. Кое-как мы пережили Викину сессию, после которой она укатила с родителями на целых два месяца, в длительную прогулку по Европе. В августе, когда Вика вернулась, покой ненадолго восстановился, но только для того, чтобы разрушиться снова. И вот однажды Вика сказала, что не приедет. Через несколько дней перезвонила. Предложила погулять и поговорить. Стоял ноябрь, наш разлад длился уже полгода.
Мы встретились на выходе со станции «Гостиный Двор». Было уже поздно — у Вики что-то не срослось по времени, и она перенесла встречу на десять вечера. Народу на Невском поубавилось, улёгся уличный гул. Снег таял на лету и каплями оседал на лицах. Казалось, что прохожие идут и плачут. Вика вынырнула из метро, привычно чмокнула меня в щёку и уцепилась за мой локоть. Прошла так шагов десять, но потом передумала и убрала руку. «Всё понятно», — подумал я и сжал кулаки. Молча мы повернули направо, в сторону Садовой, и стали кружить по улицам, без цели и смысла. Никто из нас не хотел начинать разговор первым.
Какие слова говорят друг другу, чтобы по-человечески расстаться? Мне было жалко девчонку, ведь я пошлю её на все четыре стороны и скажу ей всё как оно есть по правде. Пока ехал в метро, казалось, нужные фразы у меня под рукой, но мы шли под снежным ветром вот уже пять, десять, двадцать пять минут, а я молчал. Да и то: если я такое долгое время считал её своей собственностью и ни о чём не думал, должна же когда-нибудь наступить расплата?
В эти минуты, наверное, мы были сами собой: каждый думал только о себе. И город тоже был безразличен к нам: и прохожие, и нависающие сверху дома, с их продолговатыми окнами, и хмурые лепные маски с усталыми и бессмысленными глазами. Мы вырулили на Фонтанку, вдоль которой стояли припаркованные на ночь машины. Скорее бы всё уже кончилось и начался новый безрадостный завтрашний день. Мне было невмоготу.
На подступах к Аничкову мосту Вика замедлила шаг. Расстегнула сумку и вынула оттуда фляжку — не ту, из которой мы пили летом, напротив Казанского, её она посеяла на пляже под Зеленогорском. Новая фляжка была побольше и вмещала как раз двести пятьдесят, столько, сколько раньше хватало нам двоим на вечер. Вика отхлебнула, выпил и я. Потом снова она, глотнула, ещё и ещё, не морщась, будто поставила себе целью наклюкаться до бесчувствия. Я отобрал у неё фляжку.
— Чего ты всё молчишь и молчишь? — выкрикнула Вика. Голос её был хриплым.
— Не знаю, — сказал я.
Она посмотрела на меня и шмыгнула носом. Снег падал, капюшон слез с её головы, и было заметно, как мутные тающие капли оседают на её волосах.
— Что происходит? — спросила она, сделав несколько глубоких вдохов.
Я шагнул к ней и поправил её капюшон. Он зацепился за шарф, и несколько секунд я доставал шерстяную нитку из металлических жвал застёжки. Викино дыхание было совсем близко, касалось моей руки.
— Зачем я тебе сдался, не пойму никак, — я смотрел на неё и пытался собраться с мыслями.
И вдруг до злости, до боли в подреберье, мне стало жалко отпускать свою, уже почти бывшую, девушку. Будто бы у меня было так много близких людей, чтобы бросаться ими направо и налево.
Вика пожала плечами.
— Зачем-то нужен, — сказала она. — Поэтому давай, что ли, поженимся наконец. Спокойно во всём разберёмся.
Я оторопел, сперва от услышанного, а после от того, что и здесь меня опередили, обыграли.
— Ты… Уверена, что хочешь именно этого?
— Ну, не получится вместе жить, значит, разведёмся. Делов-то.
Мне показалось, у меня плывёт крыша. Что-то в окружающем меня пространстве шло не так, как нужно.
Дело было в конях. Вернее, в коне.
Прямо перед моими глазами, за плечом у Вики, которая стояла спиной к мосту, на фоне белой взвеси снегопада, качнулся и поплыл по ночному небу собственной персоной бронзовый конь Клодта, вместе с чуваком, крепко держащим его под уздцы.
Я подумал, что у меня снова галлюцинации. Но мои вытаращенные глаза и застывший взгляд заставили Вику обернуться. Она тоже увидела коня и замерла.
— Ух ты!
— Что мы такое пили?
— Виски. У отца стоял, никому не нужный.
— Да? А чего тогда кони летят?
— Да-а-а, — Вика обхватила мою руку и расслабленно повисла на ней. — Значит, к коням в платье фотографироваться не поедем.
Мы двинулись к мосту и, подойдя ближе, разглядели кран и погрузчик. Мост был перекрыт, коня увозили на реконструкцию.
Всё уже решила, почему-то успокоенно подумал я. Ну и ладно. В случае чего — разведёмся, повторял я как попугай. Даже воздух полегчал, и его стало проще вдыхать.
Конь медленно приземлился на платформу. Мы подошли настолько близко, что на бронзовых телах стали видны капли тающего снега, похожие на пот. Подъёмный кран опустил на скульптуру огромный деревянный ящик. Мы не остались наблюдать процессию вывоза конского тела, а просто ушли с набережной.
