Книга Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

лагере охота и веселье.

Она снова посмотрела на меня.

– Я чувствую, что вы можете быть счастливым, но представьте себе нашу жизнь, мою, – прибавила она живо, – сижу у окна и слушаю… и слышу, бьют пушки вдалеке как громы… гремит целый день, ночью полыхают зарева, мы не знаем ничего… или получаем басни.

Иногда сорвусь и хочу лететь, и подумать грустно – я женщина, мне нельзя, а на что бы я там пригодилась. Сердце рвётся, глаза плачут…

– Что же дома? – спросил я, желая сменить тему разговора.

– Ну, дома моя мать болеет, как-то ей нехорошо. Бедная не встаёт с ложа. Я бегала за доктором. Трудно кого-нибудь из них допроситься, лазареты полны, а солдат первый, потому что он служит родине, мы только по ней вздыхаем. Бедной матери каждой день хуже, – она понизила голос и опустила глаза. – А так как ей плохо и она тревожится, торопит… торопит как может.

Ей не нужно было мне больше говорить, я легко отгадал, в чём её торопила – должен был смолчать.

– Почему я, неблагодарное дитя, откладываю? – продолжала она говорить. – Правда? Следовало ли маму успокоить, но, когда подумаю о клятве у алтаря, о том, что она свяжет навеки, о том человеке, наверное, добром, но для меня таком чужом… хоть день бы выторговать хотела… и ещё день, и ещё час.

Я молчал, грустный. Мы стояли так среди улицы, на людских глазах, я – в моём офицерском мундире, она – со своей девичьей красой, а проходящие смотрели на нас, усмехаясь, она совсем не обращала на это внимания. Я хотел попрощаться, она задержала меня.

– Вам так срочно? – спросила она.

– О! Нет! – сказал я. – Дали мне до ночи время, но в городе нечего делать.

– Если бы ваш конь не вырвался, вы могли бы всё-таки через Краковское пойти в Старый город и немного побыть со мной.

– От души сердца, если, пани, позволишь.

– Я прошу, – сказала Юта. – Хорошо украсть себе хоть несколько минут, кто знает, увидимся ли мы на свете.

– Вы правы, я каждый день должен ехать под пули.

– О! Не только они убивают, – прервала она, – люди умирают из-за того, что внутри прокалывает… Мне иногда кажется, что скоро умру.

– Что за мысли… для тех, что вас любят, для матери вы должны жить.

– Да, для матери, – сказала она машинально, повторяя последнее слово, – для бедной матери я – неблагодарный ребёнок.

Приложив к глазам платок, она начала плакать и быстро вытирать слёзы.

– Я избалованное дитя, – произнесла она, – за эту избалованность Господь Бог карает. Я давно должна пойти к алтарю, сил мне не хватает, я откладываю… днём, когда его не вижу, а думаю об обязанности, говорю себе: должна, обязана однажды закончить; вечером придёт это достойное создание, сидит, начнёт говорить, смотрит на меня и трусит, а, верь мне, поручик, хороший паренёк… только… только – как-то не могу согласиться с этой мыслей, чтобы я ему женой могла быть. Видите, исповедаюсь вам как брату.

– А! Панна Юта, панна Юта, моё сердце обливается кровью от твоих слов, – воскликнул я, – я долго держал в себе боль, в конце концов она должна была вспыхнуть. Пусть только закончится война… оттягивай эту свадьбу… я твоей руки попрошу… я только с тобой могу быть счастливым.

Она резко схватила меня за руку.

– Не говори этого, это не годится, – прервала она, – мама никогда бы не позволила, я бы сама боялась не вас, но семьи. Это не может быть! Не может!

– Конечно, это может и должно быть, потому что мы любим друг друга, искренно, свято, неизменно…

– Тихо! Тихо! Достаточно! – отозвалась она, взволнованная. – В любовь верю… в будущее – нет. Мама бы остаток дней отравила, а я ей обязана во всём.

Среди этого разговора нас испугало странным голосом брошенное над ухом: «Добрый вечер!»

Юта обернулась, бледная, но спокойная – был это её нареченный, который, освободившись от работы, спешил к Ваверским.

Я взглянул на него. Он был уставший и с любопытством ко мне присматривался, с плохо скрываемым гневом. Юта слегка на него посмотрела, пожимая плечами, совсем не обеспокоенная встречей.

– Будь здоров, поручик, – произнесла она, прощаясь со мной кивком головы, – будь здоров, а если когда ещё выдастся быть в городе, заезжай всё-таки проведать старых знакомых. По крайней мере, от вас мы узнаем правду об этих пруссаках, потому что тут у нас, Бог знает, что плетут.

Михалек стоял надутый и кислый. Юта немного отошла, а я, стянув поводья, вскочил на коня и погнал к лагерю.

* * *

Двадцать шестого августа ночью едва я положил голову на седло, чтобы кое-как вздремнуть, когда меня разбудил Казьмеж, повар Начальника. У меня был лёгкий сон, я отряхнулся только и пошёл в шатёр Костюшки. Он сидел на своей твёрдой кроватке.

– Слушай, Сируц, – сказал он, – бери коня, езжай сразу к Мариниоту и Повазкам, там уже слышны выстрелы, выдержи до конца, скажешь мне, что будет. Если бы, упаси Боже, что-то плохое случилось, поспешишь скорей сюда.

Было время между тремя и четырьмя часами, когда мне подали коня. Чуть я отошёл немного дальше, заметил, что пруссаки начали сильную атаку от Вавришева. Движение с нашей стороны было уже великое. Стрелки с Хадзевичем и кавалерия с князем Ёзефом укрепили тыл и окружили бок немцев, но горсть наших стрелков была небольшой, должны были отступать.

Я побледнел, видя, что двумя батареями завладели пруссаки, которые дали едва три выстрела; князь Ёзеф прибыл слишком поздно. Пруссаки хорошо знали горы, на которых те были расположены, поэтому они были взяты. Правое наше крыло отступало, мне уже нечего было больше делать, только спешить возвратиться к Костюшки.

Но меня тут с несчастливой новостью опередили, добавляя, что князь Ёзеф провёл ночь в Варшаве у одной из красивых дам, которых столько в него до смерти влюбилось, и что его опоздание было причиной поражения и, что хуже, влияния, какое оно произвело на дух войска.

Трудно понять, сколько в этом было правды, несомненно то, что князь Ёзеф бился как лев, когда очутился на плацу, и что был ранен, тем не менее, однако, ему доверенные польские батареи и первые позиции были завоёваны.

Если кто триумфовал, то Заячек, который «князику» помочь не думал, который его не терпел и будто бы радовался утрате «шведских гор» и унижению князя Ёзефа.

Заячек был в то время самым левым республиканцем и в самых тесных отношениях с Коллонтаем представлял в лагере якобинскую революционную партию; князь Ёзеф