Книга Мифы Ктулху - Роберт Ирвин Говард

за покров его испуга, но внезапно негромкий скребущий звук заставил его вновь обомлеть. Он не смог признать в нем дребезг жестяного подоконника на ночном ветру — его распаленное воображение истолковало это как гибельную шаркающую поступь сухих пят мертвеца.

Фальред вскочил с дивана, затем остановился в нерешительности. Он думал о побеге, но был слишком ошеломлен, чтобы попытаться хотя бы разработать его план. Даже чувство направления исчезло. Испуг настолько затуманил разум, что он был не в состоянии мыслить ясно. Темнота окружала со всех сторон, и такой же пустой и безотрадный мрак царил в его голове. Движения сделались инстинктивными, бездумными. Он казался самому себе скованным могучими цепями, и его конечности реагировали вяло, как у слабоумного.

И эта оторопь только росла, укрепляя уверенность в том, что мертвец подкрадывается к нему сзади. Фальред теперь даже и помыслить не мог о том, чтобы запалить лампу. Страх заполнил все его существо, и ни для чего другого не осталось места.

Он медленно попятился в темноту, заложив руки за спину, ища себе дорогу ощупью. Неимоверным усилием он частично прогнал от себя липкий туман испуга и, чувствуя, как холодный пот (совсем как у мертвеца!) покрывает его тело, попытался сориентироваться. Он ничего не мог разглядеть, как ни старался, но кровать точно находилась в другом конце комнаты, прямо перед ним. Он отступал от нее — а на ней и должен сейчас лежать мертвый человек, согласно всем законам природы. Но если вдруг тот находился, как подсказывали Фальреду чувства, не впереди, а позади него, то все эти старые легенды оказались правдой. Упыри, ходячие трупы — все это есть, это правда; нежить бродит в тени, претворяя ужасную злую волю и неся погибель сынам человеческим. Тогда — добрый Боже! — кем счесть живого человека, как не плачущим ребенком, заплутавшим в ночи и окруженным дикими тварями из непроглядных бездн, ужасных неизведанных нор, прорытых в пространстве и времени? К этим выводам Фальред пришел не путем каких-либо рассуждений — они сами полностью сформировались в его ошеломленном мозгу. Он медленно пятился назад, ощупью, цепляясь за мысль, что мертвец должен быть перед ним…

Затем его откинутые назад руки наткнулись на что-то — что-то скользкое, холодное и липкое, будто касание самой смерти. Надсадный вопль заметался меж стен, и сразу за ним последовал грохот падающего тела.

На следующее утро те, кто пришел проведать Фальреда, обнаружили в комнате уже не один, но целых два трупа. Накрытое простыней тело Адама Фаррела неподвижно лежало на кровати, где ему и положено, а вот в другом конце комнаты покоился мертвый ночной соглядатай — аккурат под прибитой к стене полкой, где доктор Штайн по невнимательности оставил лежать свои перчатки. То были резиновые перчатки, такие глянцевитые, холодные, липнущие к протянутой во мрак руке человека, который, как ни старался, так и не сумел сбежать от собственного первобытного страха.

В конце концов бедный Фальред взаправду прикоснулся к собственной смерти.

Перевод Г. Шокина

Примечание

Рассказ написан в 1928 году. Первая публикация — журнал “Weird Tales”, февраль 1930 года. Оригинальное название, которое было дано рассказу самим Говардом, — “The Touch of Death”, однако впервые произведение было опубликовано под названием “The Fearsome Touch of Death” («Ужасающее касание смерти») и позднее издавалось под обоими вариантами. История — одна из классических предтеч «камерных триллеров» с неожиданной развязкой, характерных, например, для более позднего, чем “Weird Tales”, проекта “Alfred Hitchcock’s Mystery Magazine” (журнал рассказов в жанре триллера и ужаса, публиковавший большой спектр авторов “pulp fiction”; имя Альфреда Хичкока в названии издания использовалось по большей части в рекламных соображениях, и принято считать, что культовый режиссер никогда лично не курировал этот проект, получая лишь рекламные дивиденды).

Оскал жабы

Когда я добрался до прямоугольного трехэтажного здания киновии[8], отмеченного явственной печатью англосаксонской архитектуры, солнечный диск ярко сиял поверх крон деревьев. Восхищенный открывшимся передо мной зрелищем, я сбавил шаг. Много раз доводилось мне посещать руины часовен и костелов, но редко попадалось так прекрасно сохранившееся заброшенное здание. Насколько я мог видеть, ни какая-либо ограда, ни крытая галерея, обегающая периметр, не затрудняли проход к нему. На арочных сводах лежали тени высоких дубов; в стороне от киновии обнаружился почти идеально круглый прудик, мощенный булыжниками, скользкими от наросшего мха, — очевидно, рукотворный. Может, кто-то до сих пор посещает это место и ухаживает за ним? В округе разливалась тишина, и ни одной живой души не наблюдалось поблизости.

Найдя главный вход, я робко ступил под прохладные своды постройки. Выглядело все так, будто жители киновии по какой-то причине вдруг быстро оставили эту обитель, бросив всю грубо сколоченную мебель на привычных местах. На огромном письменном столе, за которым, если верить гравюрам, монахи-киновиты работали над иллюстрированием своих трактатов и писанием на пергаментных свитках, лежал бумажный лист — по его виду можно было подумать, что его совсем недавно в спешке позабыли тут. Подобная находка не могла меня не заинтриговать, так что я подошел к столу и осторожно взял ее, питая ребяческую надежду на то, что увижу какие-нибудь оккультные знаки или древнюю тайнопись. Увы, текст, представший моим глазам, был писан на обычном английском, да еще и явно женской старательной рукой. У него не было внятного начала, хотя до строки, с которой я вынужден был читать, явно предполагалось что-то еще.

…насчет тех развалин, что так сильно влекут меня вопреки одному малоприятному инциденту, имевшему место несколько недель тому назад. Я вроде бы еще не рассказывала о нем. В тот день я побывала в старинной киновии — впервые, хотя все лето провела всего в нескольких милях от нее, в доме профессора Брайля. Когда мы сюда пришли, профессор стал что-то рассказывать об этом здании. Я старалась слушать внимательно, но меня так мучила жажда! Оно и немудрено — добираться сюда пришлось по пыльным дорогам, а погода стояла сухая и жаркая. Мы подошли к пруду, и вода в нем показалась мне довольно-таки чистой — прозрачная как стекло, ни следа зеленоватой застойной ряски, ни соринки на хорошо различимом сквозь толщу дне. Впоследствии, вспоминая этот факт, я гадала —