Книга Сказка белого инея. Повести - Иван Михайлович Чендей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но почему именно эти ножницы, простые, обычные, пришли ей сейчас на ум? Что напомнило о них?
Мальчик! Мальчик на зеленой полянке возле речки… И еще…
Спешила по дороге на Русскую Мокрую. Торопила та заветная мысль, что лишила покоя, отняла весеннюю ночь, поманила сказкой далекой молодости…
Отгромыхал поезд, а звук его в ушах. Но теперь слился он с неустанным шумом реки — красовалась она перед взором то извилистой лазоревой лентой, то глубокой зеленью водоворота у скалистого переката, то серебряным блеском быстрины. А ниже по течению успокаивалась, играла мелкими веселыми волнами. Хорошо здесь человеку думать и мечтать…
Динь-динь-динь — долетел до нее звон колокольчика и спрятался в ближней чаще.
«Где же стадо?» — она знала, такие колокольчики привешивают овцам, значит, пасутся где-то неподалеку.
Вышла на открытую полянку, отсюда как на ладони просматривалась искрящаяся быстрина реки. Показалось, что-то стеснило грудь — на краю дороги сидел мальчик с книжкой в руках. Видно, так зачитался, что и не заметил, как подошла женщина. Рядышком паслись овцы и корова.
— Добрый день, милый! — поздоровалась с пастушком.
Он поднял на нее удивленные глаза и привстал.
— А ты молодец, старательный, вон какое стадо пасешь! Ну, здравствуй еще раз!
Мальчик смутился, лицо его вспыхнуло ярким румянцем, но голубые глаза светились любопытством.
— И вам добрый день, — наконец ответил и заложил страницы зеленым стебельком.
— А кто это так обкорнал тебя, сынок? — спросила недоуменно. И правда светлые прядки парнишки были уродливо, вкривь и вкось выстрижены — хороший хозяин по весне аккуратнее снимет руно с овцы…
— Да тато… — ответил, не скрывая обиды.
— Зачем же он?
— В наказание…
— А как же ты провинился?
— Утром погнал стадо, все колокольчики у овец были… И на Цыганке, и на Муреше, и на Букулайке… А когда обратно пришли, на Цыганке нету… Видел я, что он потерялся, да времени искать не осталось — в школу опаздывал… Тато бить хотел, а мама не дала. Тогда он ножницы схватил и кричит: «Садись, негодник, я тебя так постригу, век помнить будешь, как свое беречь!»
— А как тебя зовут?
— Петро!
— Выходит, Петрик, и мама не смогла защитить? — Ей стало жалко мальчика — волосы, конечно, украсили бы его…
— Ой, не знаете вы тато! Он что задумает, ему сам царь не указ!
— Смотри, какой решительный.
Достала из торбы два яблока, протянула пастушку. Он посмотрел на них так, словно сомневался, ему ли предназначен гостинец.
— Дают — бери, бьют — беги! Тебе это, тебе…
— Спасибо! — Мальчик улыбнулся, сверкнув ослепительными зубами, они были один в один, будто выточил их искусный мастер. — А знаете, колокольчик потом нашелся…
— Скажи, пожалуйста! Где же?
— Я за коровой побежал, слышу, звякнуло что-то под ногами. Смотрю, а он у пенька лежит…
— А тато что?
— Не захотел обратно повесить. Говорит, пусть теперь Цыганка так ходит, чтобы ничего больше не теряла… А мама сказала: возьми ножницы и постриги тато!
— Ну а ты?
— А я не хотел! Я не сержусь… Волосы еще лучше вырастут, они любят, когда их стригут…
— Ешь яблочко! Зачем в карман положил? Вот как оттопырился…
— Это я для сестрички спрятал!
— Добрый ты, как погляжу! — Погладила жесткой ладонью головенку и почувствовала ее солнечное тепло.
Вот перемолвилась с парнишкой и вроде бы передохнула.
Но нет! И здесь не было отдыха… Память снова вела ее, на этот раз от стриженого мальчика к ножницам, к тем самим ножницам, что столько лет верой и правдой служили в хозяйстве…
…Когда Якову Готуру полегчало, родные подумали, что тяжелый недуг отступил, но больной приказал позвать всех домашних: сыновей и дочерей, зятьев и невесток — всех, кто был принят им в семью наравне с детьми.
Места на скамейках и табуретках хватало, но никто не сел, все окружили постель и ждали, что скажет старик. Долгая болезнь измучила его, и он, собираясь с силами, переводил взгляд с одного на другого… Попытался поднять руку, словно хотел указать на что-то, но тут же уронил на покрывало… И была в этом жесте не только безнадежность прощания, но и последняя воля, и последнее усилие…
Все затаили дыхание.
Готур наконец нарушил молчание. Он говорил медленно, выразительно, видно было, все обдумано и решено загодя, а теперь нужно только получше растолковать…
И домашние еще раз выслушали, что долгов у отца нет, и еще раз, где лежат доски, заготовленные на гроб, и на какой меже растет кряжистый дубок, из которого следует вытесать два креста — ему и давно умершей жене, и во что одеть, и сколько заплатить за церковные требы от похорон до годовщины…
Когда все было повторено и перечислено, кое-кто из женщин уронил слезу, но над постелью опять поднялась рука, старик, словно раздумав умирать, указал на наличник окна — там висели старые ножницы. Употреблялись они при стрижке овец, да и в хате при всяких хозяйственных надобностях шли в дело. И вот теперь…
— Бороду подстригите… Чтоб порядок был… Усы оставьте, а то примут за бабу… — и были эти слова последними в его жизни.
Заголосили женщины, но Готур уже ничего не слыхал.
Когда Миколу, умеющего столярить, пригласили мастерить гроб, дед Яков был уже так обряжен, словно собрался в далекое веселое путешествие и прилег на скамейку просто передохнуть… Непривычно было Миколе видеть Готура таким, когда зашел в хату, чтобы снять мерку для последнего его пристанища.
— Как это вы так гладко старика побрили? — удивился гнусавый Юр Канюка. Ему тоже нужно было снять мерку — могилу копать.
Догадливая хозяйка поднесла полстакана горячительного, а Данила Развора, зять умершего, охотно объяснил:
— А мы сначала ножницами… Он весь год не давался, вот и оброс…
— Ну а потом? — продолжал любопытствовать Юр, словно сейчас это было самым существенным…
— А потом цирюльник Григор Веребиция порядок навел… — Подвыпивший Развора хихикнул, показывая редкие зубы.
Негоже такое при покойнике, даже чужие осуждающе переглянулись. Впрочем, слабость Данилы родственники знали и оттого ничему не удивлялись…
Поднесенное добродушный могильщик с удовольствием опрокинул, смачно крякнул, утерся заскорузлой ладонью — казалось, была она в кладбищенской глине — и направился к дверям. Но Степан, старший сын старика, остановил его:
— Возьмите, Юр, эти ножницы и забросьте в реку! Раз уж послужили мертвому, не годится им больше живым служить…
Все молча смотрели на старые ножницы. Сейчас здесь распоряжался старший в семье… Озабоченный похоронами, Степан не пил ни капли, ведь на нем лежала вся тяжесть печальных
