Книга Первые бои добровольческой армии - Сергей Владимирович Волков

было около ста офицеров. Неделю мы отдыхали с дороги, а потом началась и для нас караульная и патрульная служба с разведывательными заданиями, так как в городе было неспокойно и ожидалось выступление рабочих в предместье Хотунок. Особенно часто «в разведку» попадали я и поручик Шевченко. Однажды мы спросили, почему это происходит. Командир роты ответил, что оба мы – Георгиевские кавалеры, и к нам особое доверие. Было лестно, но от этого легче не стало.

На Святках роту посетили Деникин и Марков. Это заметно подняло дух. Рота росла. Около 10 января она была переведена на Ботаническую улицу, а через день к нам прибыл подполковник Плохинский и получил в командование роту.

* * *

Вскоре нас посетил генерал Корнилов. Он собрал нас и говорил о политической обстановке, о задачах формируемой армии, о своем отношении к будущему устройству России. Провел он с нами около часу. Влил в нас еще больше веры в свое дело и в грядущее возрождение Родины.

20-го мы погрузились в вагоны и были направлены на станцию Зверево. (В этот день в роту явился поручик Крылов Иван[32], впоследствии прозванный Дядя Ваня, ставший потом в эмиграции моим близким приятелем). Обстановка складывалась неблагоприятно. После гибели Чернецова остатки его отряда и одна посланная к нему на поддержку и для обеспечения связи с тылом рота нашего Офицерского батальона отступали походным порядком вдоль железнодорожной линии на Зверево. В это время красные со стороны Дебальцева продвинулись до соседней с ней станции Гуково, чтобы отрезать им путь. Красных было до двух тысяч, в 5–6 эшелонах.

На рассвете рота атаковала Гуково, взяла станцию, захватила несколько составов, в которых были вагоны с продовольствием и патронами. Все поле вокруг было усеяно трупами красных. Часть их бежала, так как донская «дружина», которая должна была перехватить у красных путь отступления, состоявшая из стариков офицеров, как и сотня юнкеров военного училища, опоздали.

Нас сменили донцы, и мы направились, минуя Новочеркасск, в Ростов, где нам была поручена охрана железнодорожного узла, на котором стали сильно пошаливать городские большевики.

Удручающее впечатление произвело самоубийство атамана Каледина. Чувствовалось, что наш «донской» этап заканчивается. А вдруг это конец всему?!

В эти тревожные дни было получено из Новочеркасска распоряжение отправить туда из Ростовского отделения Государственного банка всю золотую и серебряную наличность. При погрузке я был караульным начальником. Только груз до места назначения не дошел. Город уже был оставлен донцами.

Душевное состояние было напряжено до крайности. Полная неопределенность. Не знаешь, что завтра будет с тобой, со всеми нами… Красные обстреливают со всех сторон. Посвистывают пули. Рота вышла из вагонов, где была размещена, и стрельба усилилась, придвигаясь все ближе. Мы заняли все подступы к центру города. Вечером отвечаем огнем по появляющимся впереди в сгущающихся сумерках неясным фигурам. К 9 часам рота собралась у вагонов. Команда: «Становись!» Построились и двинулись вверх по Садовой к Нахичевани. Изредка из освещенных окон выглядывали чьи-то головы, но вообще город был во мраке.

Тяжело на душе. Увидит ли еще кто из нас Ростов? Впереди неизвестность! Но надо, как говорил генерал Алексеев, сохранить светоч – хотя бы одну светлую точку в охватившей Россию тьме… Только горячая любовь к Родине и глубокая вера в правоту нашего дела, вместе с непоколебимым доверием к Корнилову, двигали нами в погоне «за синей птицей», как определил наше задание Марков.

Ю. Р.[33]

Пурга (19 января 1918 года)[34]

Расплясалась – злая баба – пурга, – разметала по ветру седые космы, на длинные белые полосы лохмотья свои порвала, – несется, шаманит, кружит, сотней голосов по степи стонет.

Гудит в телеграфных проводах, воет под крышами станционного поселка, по освещенным окнам неподвижных вагонов белыми полосами лохмотьев своих хлещет – ненавистен ей всякий признак жизни. Ой, горе в степи не только человеку, а и лютому зверю!

С визгом ворвалась пурга, космы седые в открывшуюся дверь проструила, – «Командира второй к командиру батальона!» – расслышала.

Высокий офицер быстро прошел по вагону. Слышно – стукнула за ним дверь. Взвыла пурга; с разбегу в спину толкает, белые холсты под ноги стелет, идти поскорее торопит: «Ступай, ступай, соколик, уважь меня, старую, – до потехи-то я большая охотница».

…«Вторая рота, выходи строиться!» Звенят котелки, гремят винтовки, скрежещут пряжки ремней. Будто стихла пурга, к заиндевевшим окнам прилипла, – смотрит, не обманули бы старую.

Но вот отворилась дверь. Сорок человек один за другим спрыгивают с подножки и выстраиваются вдоль вагона. Короткие слова команды. Рота идет на вокзал. Как заголосит пурга. Вся в визг и хохот изошла – то-то будет веселье.

На белом перроне чернеют стройные ряды… Бесится вокруг пурга, больно сечет по стянутым морозом лицам, страшное в ухо нашептывает. Не верь, человек, берегись, – послушаешь – вместе с телом и душу погубишь!

«Ну, с Богом!» Колыхнулся строй, звякнул оружием и словно потонул в белой степи… Даже следа не оставил. Воет пурга…

Бежит-змеится телеграфная лента. Щелкает аппарат под привычной рукой телеграфиста. Низко опущена голова его, но недобрый огонек загорается в глазах, следящих исподтишка за спиной смотрящего в окно юнкера.

Эй, Сеня, о чем задумался? Возьми уши в зубы! Что там голосит тебе пурга? Куда ты смотришь? Не видно ничего в замерзшее окно. Далеко позади остались преданные Керенским юнкера – защитники Зимнего дворца, – твои товарищи. Не по их уже догнивающим останкам воет в поселке собака. Слушай же, Сеня! Слушай! Да не пургу, не вой собачий: слушай то страшное, что творится у тебя за спиной. Эй, ты – телеграфист! Стой. Стой, себя пожалей.

Что-то вдруг замолкла пурга? На минуту одну замолкла: слушает. «Гуково, Гуково», – трещит аппарат. «Белые пошли на Гуково… Человек сорок…»

«Прочь с аппарата!»

Они стоят друг против друга – юнкер и телеграфист, – оба обезумевшие от страха.

«Погиб!» – стучит в мозгу телеграфиста.

«П-о-г-и-б», – вторит пурга…

«Капитан Добронравов… 2-я рота…» – не смеет закончить леденящая мысль в мозгу юнкера.

«П-о-г-и-и-б-л-и», – кончает пурга…

Ой, как пляшет пурга! С чего так взбесилась, проклятая баба? Голоса команды не слышно за визгливым смехом ее. Да что там голоса, – даже залп ружейный покрыла! Глаза так застегали, что ничего не видать…

…Семь прошло их по ту сторону путей, а назад пришло только шесть – с седьмым осталась пурга. Темную кровь белым платком застелила и давай труп тряпьем своим пеленать; да в такой ли пляс пошла с визгом с хохотом. «Ну ублажил, ну разуважил старую! Давно потехи такой не