Книга Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов

с фанфарами. Возвели и памятник на Краснохолмской набережной, первый камень в основание которого заложил сам Президент РФ. Столыпин — его герой. И шумиха в СМИ поднялась знатная. Но, хотя за Сперанского и, особенно, за Герцена обидно, это не должно, конечно, служить препятствием для объективной оценки крупного государственного деятеля, попытавшегося с опозданием на полстолетия исправить фатальную ошибку Александра II. Да, Столыпин был предан самодержавию (погубившему, в конечном счете, и его, и его реформу), да, он был откровенным националистом, впрочем, умеренным (черносотенцев на дух не переносил, панславистов тоже). Но при всем том возвышался он над современными ему российскими политиками (если не считать, конечно, Сергея Витте и Петра Дурново), как Гулливер над лиллипутами.

Главным образом потому, что в отличие он них понимал обе центральные для России после поражения в Русско-японской войне и революции Пятого года проблемы: во-первых, что нереформированная она обречена, во-вторых, что довести до ума ее реформу требовало, по его собственным словам, двадцати лет мира. Этим восстанавливал он против себя как либералов, которых не устраивало то, что под реформой имел он в виду исключительно освобождение крестьян от общинного рабства (эти мечтали о великой РЕФОРМЕ, которая заменила бы «думское самодержавие» общепризнанной в Европе конституционной монархией), так и императорский двор (эти усвоили, подобно библейской заповеди, формулу Михаила Скобелева, гласившую, как мы помним, что «путь в Константинополь должен быть избран не только через Вену, но и через Берлин»). Какие уж там двадцать лет мира! Кто бы их ему дал?

Сколько я знаю, считать Столыпина трагической фигурой никому до сих пор в голову не приходило. Смерть его от руки провокатора была, конечно, трагичной. Но при жизни. Энциклопедический словарь 1989 года характеризует его так: «В эпоху реакции 1907–1911 гг. определял правительственный курс. Организатор третьеиюньского переворота 1907 г., руководитель аграрной реформы». Пахнет трагедией? Для современных ему либералов он был верным слугой царя; для постсоветских — героем (единственная точка пересечения с Путиным); для панславистов — недотепой, не понимавшим «историческую миссию России»; для прогрессистов — реформатором; для двора — сначала спасителем, добившим революцию, а потом надоевшим полулиберальным резонером, для интеллигентов, как Лев Толстой или Леонид Андреев, ассоциировался он со «столыпинскими галстуками». Но с человеком, чье сердце было разорвано надвое, с трагической фигурой не ассоциировался Столыпин — ни для кого. И тем не менее. Впрочем, об этом после.

Подавление «охвостья»

Хотя главную работу по стабилизации страны после гигантской общероссийской забастовки проделал до него Витте, вырвав у перепуганного двора Манифест о созыве Думы и тем самым отрезав радикалов от массовой поддержки, Столыпину все же пришлось иметь дело в 1906–1907 годах с «охвостьем» умиравшей своей смертью революции, в том числе с террористическим. Расправился он с ним без церемоний. Военно-полевые суды вешали всех подозреваемых в терроризме. «Столыпинские галстуки» вошли в народный фольклор. Можно ли было обойтись при подавлении «охвостья» без такой демонстративной жестокости, без дорог, на версты уставленных виселицами, вопрос спорный. Лев Толстой был не только уверен, что жестокость была чрезмерной, но и в том, что она нанесла непоправимый моральный вред будущей России. «Все эти насилия и убийства, — писал он в своем антистолыпинском манифесте "Не могу молчать!", — кроме того прямого зла, которое они приносят жертвам насилия и их семьям, причиняют еще большее, величайшее зло, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распространяется же это развращение особенно быстро среди простого рабочего люда потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз все, что делалось. всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего-то нужного и хорошего».

Столыпин совершенно очевидно думал иначе. Солженицын впоследствии склонен был с ним согласиться. Но факт, что уже десятилетие спустя «простой рабочий люд», о котором говорил Толстой, действительно принял бессудные расправы ЧК, тоже совершавшиеся «во имя чего-то нужного и хорошего», без особого протеста, заставляет думать, что беспокойство старого провидца о будущем России было не лишено оснований. Предвидение вообще не было сильной стороной Столыпина. Он, к сожалению, как правило, предпочитал немедленный успех заботам о завтрашнем дне. Зря назвал его Петр Струве «русским Бисмарком». В отличие от железного канцлера стратегом Столыпин был, увы, никаким.

Уже в начале своей правительственной карьеры он недвусмысленно продемонстрировал это. Не ожидал он, что Россия 1906 года столь единодушно проголосует против дорогого ему самодержавия. Проголосует, причем, несмотря на все страшилки черносотенной прессы, неожиданно либерально. В первой Думе было 184 кадета и 124 умеренных левых — конституционное большинство. Положиться Столыпин мог, по сути, лишь на 45 голосов крайних правых — из 497 депутатов. Таков был результат всеобщего, тайного и равного голосования. Что сделал бы в такой ситуации, не скажу Бисмарк, но даже Ельцин, которому пришлось в 1993 году иметь дело в Верховном Совете с постсоветскими коммунистами и националистами, непримиримыми борцами против «антинародного режима»?

Маневрировал, где-то уступал, правил посредством указов, пытаясь расколоть оппонентов, так или иначе работал с непримиримым парламентом. Столыпину было легче, чем Ельцину. Во-первых, судьба послала ему необыкновенную удачу: самых крутых из оппонентов (крайних левых), как среди эсеров, так и среди социал-демократов, в Думе не было. На его счастье они бойкотировали выборы. Во-вторых, Основной закон империи, дарованный царем народу 6 мая 1906 года, был, по сути, «псевдоконституцией» (по выражению Макса Вебера). Царь сохранил за собой полный контроль над внешней политикой и вооруженными силами, над императорским двором и государственной собственностью, сохранил даже титул самодержца. Правительство несло ответственность перед ним, не перед Думой. Больше того, в перерывах между сессиями царь, то есть Столыпин, мог издавать рескрипты, имевшие силу законов. Короче, поле для маневра имелось. Тем более что с либералами было куда легче договариваться и искать компромиссы, нежели с «непримиримыми», бояться импичмента царю не приходилось, двор все еще не избавился от испуга — и потому готов был примириться с любыми маневрами Столыпина.

Путч

Но о завтрашнем дне наш герой не привык, как мы уже говорили, задумываться. Несмотря на то, что и слепому было очевидно: «непримиримые» больше не окажут ему услугу и бойкотировать вторую Думу не будут; что к следующим выборам двор от испуга оправится и свяжет ему руки для маневра, — он бесцеремонно разогнал либеральную Думу. И в результате получил то, что должен был получить: Думу недоговороспособную. Иначе говоря, сам загнал себя в угол. Чем ответил на это Столыпин? Государственным переворотом 3 июня 1907 года, по сути, путчем. Я не знаю, как