Книга Эпоха Корнея Чуковского - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

стоил кирпич, во что обошлись малярные работы… Три года назад библиотека была построена. Славный домик, куда дети приходят не только за книгой. Тут есть комната, где можно готовить уроки. И встретиться с бывалыми людьми, писателями и учеными.

И здесь уже не десяток ребят, здесь полторы тысячи читателей в возрасте от трех до восемнадцати лет. И приходят в Переделкинскую библиотеку из всех окрестных деревень.

Нет, только кажется тихим дом Корнея Ивановича. Жизнь все время стучится сюда. Каждая вновь вышедшая книга — тоже стук в эти двери. И с какой же радостью встречают здесь хорошую книгу!

Автор «Страны Муравии» получил немало откликов, когда написал свою поэму, но одним из первых был отклик Чуковского.

Опубликована новая повесть Веры Пановой «Сережа», и в Ленинград летит письмо Чуковского с горячим словом привета и поздравления.

У писательницы Георгиевской выходят в свет первая повесть — «Бабушкино море», и Корней Иванович тотчас пишет ей: «Многое запомнил я после первого чтения Вашей книги: „Я не хочу, чтобы мне было плохо, я хочу, чтобы мне было хорошо“, — и множество других отдельных мест, вплоть до мелкой ряби, что бежит по потолку гармошкой, до плоского лучика, прорвавшегося между окошком к ставней, но дело не в этих изюминках, которых у Вас целые горы и которые были бы беспорядочным хламом, если бы не были сведены воедино лирическим чувством благодарности к жизни за то, что она так хороша».

Здесь, в этих письмах, продолжается критическая работа писателя, такая же серьезная, как и та, что предназначена для печати.

Широк обмен, крепка связь писателя с жизнью. Жизнь стучится к нему книгами, письмами. Читатель глубоко уверен: его читательское слово тоже нужно Чуковскому. И он не ошибается: нужно, как хлеб. Такая, например, книга, как «От двух до пяти», словно по кирпичикам, построена из писем матерей, педагогов, воспитателей.

— Я вообще многостаночник: работаю в нескольких жанрах, — говорит Чуковский. — Вот здесь, на этих полках, у меня материалы для новых работ над Некрасовым, которому я отдал более сорока лет моей жизни.

— А вот здесь мой «детский уголок»: здесь я пишу для детей и о детях.

— А тут, в этой папке, — мои мемуары. Только что я закончил небольшой мемуарный этюд о Луначарском и сейчас пытаюсь осуществить свою давнюю мечту — написать воспоминания о Короленко. Теперь уже мало осталось людей, которые встречались с этим большим человеком.

К сожалению, не хватает здоровья и времени, чтобы довести до конца работу над книгой «Высокое искусство» — о принципах художественного перевода. Последнее издание этой книги вышло уже очень давно. Теперь она требует больших дополнений, ими-то я и занят сейчас. Не говоря уж о теоретической части, нужно посвятить главы таким замечательным мастерам перевода, как Маршак, Заболоцкий. Вышел новый «Дон-Жуан» в талантливом переводе Гнедич, вышли «Немецкие народные баллады», прекрасно переведенные Львом Гинзбургом, вышли новый Гёте, новый Шекспир, новый Диккенс, — и я считаю своим долгом дать в ближайшем издании моей книги посильный анализ этих новых завоеваний советской культуры.

Книги для детей и взрослых. Литературоведение. Переводы. Стихи и проза.

И ничто не заставит писателя отвлечься от своей работы. Впрочем, неправда. Есть слова — единственные, которые могут оторвать его от работы, и слова эти — «надо помочь».

Настоящая доброта — не жалостливые слова, не пустые сетования. Доброта — это дело. И Корней Иванович обычно не тратит время на слова сочувствия. Он просто спрашивает: что надо сделать? Напрасно обидели? Отстоим. Нет работы по душе? Будем искать! Он никогда не пройдет мимо людской беды. Он отзывчив в самом прямом и точном смысле этого слова. Он отзывается жизни, откликается на каждый ее зов, он связан с ней бесчисленными добрыми, живыми узами.

И когда спозаранку загорается высокое окно, это значит: в тихом доме веселый и мудрый писатель вновь принимается за свой труд для людей.

Юрий Тынянов

Корней Чуковский

1

На политипажных картинах к детским книжкам пятидесятых — семидесятых годов XIX века можно было увидеть странных детей: в костюмах взрослых, с непропорционально большими головами, лилипуты, карлики жмутся к коленям матерей. Улыбки их томные, глаза опущены. Таких детей не было и в пятидесятых годах, но детский возраст, видимо, еще не был открыт в тогдашней детской литературе.

Незачем, впрочем, вспоминать о таком далеком времени. Детская литература, в которой не было детей, а были только лилипуты, — явление не такого уж давнего прошлого.

Дореволюционная детская поэзия отбирала из всего мира небольшие предметы в тогдашних игрушечных магазинах, самые мелкие подробности природы: снежинки, росинки, — как будто детям предстояло всю жизнь прожить в тюремном заключении, называемом детской, и иногда только глядеть в окна, покрытые этими снежинками, росинками, мелочью природы.

Рассказывались иногда истории снежинок, пушинок; стояли елки, напудренные ими. Мы ненавидели этих лилипутов на картинках, примерных, идиотически улыбающихся, сытых, в шубках, если изображалась зима, в желтых ботинках, если было лето. Стихи были унылые, беспредметные, несмотря па то, что изображались в стихах главным образом семейные празднества.

Улицы совсем не было, как будто дети жили только на даче, у взморья, таская с собой синие ведерки, лопатки и другую рухлядь.

Поразительное противоречие было между действительными детскими играми, всегда преследовавшими какую-то определенную цель, достижение которой вызывало страсти, споры и даже драки, и этим бесцельным времяпрепровождением лилипутов.

Лучшие картинки сбивались на прейскуранты игрушечных и других магазинов. В знаменитом бойком «Барабане» Льдова говорилось:

Имениннику купили

Превосходный барабан.

Превосходным барабан мог быть назван только продавцом в магазине.

Фантастика, которую прибавил к этому модернизм, была самого отвлеченного, немощного свойства. Появились цветы из ботаники, всем своим видом и поведением похожие на неподвижных, немых девочек с разноцветными шляпками на головах, с тонкими ножками. Иногда фантастика бывала северной, норвежской окраски: висели толстые леденцы или сосульки, и среди них в ватном снегу переминалась с ноги на ногу девушка.

У всех этих сказок была при этом какая-то мораль: как можно меньше двигаться, как можно меньше любопытствовать, поменьше всем интересоваться, созерцать и не утруждать себя и родителей. В сущности, это была мораль бездельников, мораль равнодушия.

Может быть и были отдельные книжки в этой лилипутской литературе, которые заслуживают внимания, но я пишу по воспоминаниям. И я отчетливо помню перемену, смену, происшедшую в детской литературе, переворот в ней.

Лилипутская поэзия с однообразными прогулками героев, с их упорядоченными играми, с рассказом о них в правильных хореях и ямбах вдруг была сменена.