Книга Годы - Анни Эрно

СССР, о котором как-то забыли, летом просыпался с провальной попыткой старых сталинских хрычей совершить государственный переворот. Горбачев стремительно обесценивался, начинался хаос, потом за несколько часов устранялся благодаря какому-то мужлану с маленькими глазками, который чудесным образом возникал на танке и объявлялся героем свободы. Дело было прокручено ловко, СССР исчезал, оставалась Российская Федерация, Борис Ельцин становился ее президентом, Ленинград — опять Санкт-Петербургом: теперь будет легче ориентироваться в романах Достоевского.

Женщины были как никогда подконтрольны, их поведение, вкусы и желания были объектом постоянного обсуждения, трепетного и радостного внимания. Считалось, что «они получили все», «присутствуют во всех областях хозяйственной жизни» и «учатся в школе лучше мальчиков». Как обычно, признаки эмансипации пытались отыскать в женском теле, в смелой манере одеваться и в сексуальной инициативности. Женщины заявляли, что «сами клеят мужиков», описывали свои сексуальные фантазии и размышляли в журнале Elle, «точно ли они хороши в постели», — и это доказывало их свободу и равенство с мужчинами. Постоянная демонстрация грудей и ляжек в рекламе трактовалась как гимн красоте. Феминизм считался идеологией устаревшей, злобной и лишенной юмора, не нужной современным девушкам, смотревшим на нее свысока, не сомневаясь в своей силе и равноправии с мужчинами. (Но по-прежнему читавшим романы чаще мужчин, словно испытывая потребность добавить к жизни формальный элемент фикции.) Женский журнал печатал большими буквами: «Мужчины, спасибо за любовь к женщинам». Их битвы тонули в забвении, их жертвы были единственными, которые официально никто не чтил.

С появлением противозачаточных таблеток женщины могли сами распоряжаться своей жизнью, но мало кто из них об этом знал.

Мы, делавшие аборты на кухне, решавшиеся на развод, считавшие, что наша тяга к освобождению пойдет на пользу другим, испытывали великую усталость. Мы уже не понимали, была ли женская революция. Месячные у нас продолжались и после пятидесяти лет. У крови изменился цвет и запах, она стала почти иллюзорной. Но регулярное членение времени на месячные циклы, которое можно было поддерживать хоть до смерти, успокаивало. Мы носили джинсы и легинсы, футболки, как пятнадцатилетние девочки, и, как они, говорили про постоянного любовника — «мой приятель». Старея, мы теряли ощущение возраста. Мы слушали радио «Ностальжи» и под звуки Only You или Capri c’est fini испытывали то же удовольствие, что и в юности, — настоящее время расширялось, включая и нашу далекую молодость. В сравнении с матерями, тихо страдавшими от приливов и климакса, нам казалось, что мы выигрывали у времени целый раунд. (Молодые женщины мечтали иметь постоянного мужчину, имевшие мужчину женщины за пятьдесят хотели от него избавиться.)

Дети, особенно мальчики, с трудом покидали семейное гнездо: наполненный холодильник, выстиранное белье, фоновые отголоски детской жизни. Они, нимало не стесняясь, занимались сексом по соседству с родительской спальней. Они застревали в бесконечной молодости и не торопились покорять мир. А мы, продолжая кормить их и обслуживать, словно сами застывали в неизменном и нерасчлененном времени.

Фотография женщины анфас, по пояс, в заросшем саду. Длинные рыжевато-русые волосы рассыпались по вороту толстого черного пальто, просторного, «солидного». Полоска розового шарфа в горошек, узковатая для такого пальто, переброшена на левое плечо. Она держит на руках черно-белого кота самой обычной породы и улыбается в объектив, чуть исподлобья, ласково и кокетливо. Губы кажутся ярко-розовыми, видимо подкрашены блеском в тон шарфу. В светлой полосе пробора видны отросшие корни. По-молодому округлый овал лица и высокие скулы плохо сочетаются с мешками под глазами и тонкой сетью морщин на лбу. Фигуру не определить из-за широкого пальто, но ладони и запястья, которые видны из рукавов и держат кота, — худы, суставы отмечены возрастом. Снимок зимний: свет бледного солнца на коже лица и рук, пучки сухой травы, голые ветви, расплывчатый растительный фон и линия жилых построек вдали. На обороте — «Сержи, 3 февраля 92».

Кажется, что она спокойна, но держит все под контролем — это та «состоявшаяся» женщина, о которой говорят женские журналы применительно к аудитории от сорока до пятидесяти пяти лет. Снимок был сделан в саду недалеко от дома, где она живет одна с этим котом, на самом деле полуторагодовалой кошкой. Десять лет назад она жила там с мужем, двумя мальчиками-подростками, периодически наезжала мать. Она была центром семейного круга, который без нее не мог вращаться, — от решения о стирке белья до заказа гостиницы на каникулы. Теперь муж далеко, с новой женой и ребенком, мать умерла, сыновья живут отдельно. Она воспринимает одиночество спокойно, как неизбежную траекторию жизни. Теперь при походе в «Ашан» ей не нужно брать тележку, хватает корзины. Она снова становится кормилицей по выходным, когда сыновья возвращаются в дом. Помимо рабочих обязанностей, уроков и тетрадок, время посвящено собственным вкусам и интересам, чтению, фильмам, телефонным разговорам, письмам и романам. Беспрестанная материальная и моральная забота о других, характерная для супружеской и семейной жизни, отошла прочь. Ее заменил — менее интенсивный — интерес к гуманитарным проблемам. Обязанности отступают, новые возможности открываются, и она словно совпадает с общей тенденцией времени — какой ее транслируют журналы Elle или Marie Claire для тридцатилетних женщин среднего и высшего класса.

Ей случается разглядывать себя голой в зеркале ванной комнаты. Тело и грудь некрупные, талия четко обозначена, живот чуть выпирает, бедра тяжелые, с утолщением выше колена, лоно теперь видно, потому что стало меньше волос, щель невелика по сравнению с тем, что показывают порнофильмы. Две голубоватые растяжки возле паха — следы беременностей. Ее удивляет, что тело почти не изменилось с тех пор, как она перестала расти, лет в шестнадцать.

Сейчас она ласково смотрит в объектив — снимает наверняка мужчина — и вспоминает, как три года назад пережила бурный роман с русским. Состояние влечения и муки ушло, отзвук еще ощутим, хотя образ этого человека становится все дальше и безрадостней. Она хотела бы сохранить все то, что помнила, когда он только уезжал из Франции, когда ее заполнял целый поток картин и эпизодов и превращал ее саму в какой-то драгоценный ларец, бережно хранящий память прожитого вместе с ним.

От матери в памяти остались глаза, руки, фигура, но не голос — или совсем абстрактно, без тембра. Настоящий голос утрачен, вообще не оставил у нее никаких материальных следов. Но часто в ее собственной речи спонтанно возникают какие-то фразы, которые мать использовала в том же контексте, выражения, которые сама она вроде бы никогда не употребляла: «погода ни то ни се», «заболтал меня до смерти», «выстроились как на исповедь» и т. д. Словно бы ее губами вдруг начинает говорить мать, и вместе с ней — целая вереница людей. Время от времени всплывают фразы, которые мать произносила уже во время болезни Альцгеймера, фразы нелепые, отражающие умственные нарушения, «принеси мне тряпки вытереть зад». И тут же, словно от вспышки молнии, внезапно видится мать и ощущается ее присутствие. В отличие от фраз первого типа — распространенных, те другие — уникальны и навсегда останутся прерогативой одного-единственного человека, ее матери.