Книга Вызов в Мемфис - Питер Тейлор

Примерно шесть лет спустя Льюис Шеклфорд обманет и предаст отца. Для нас, детей, это случилось как будто в следующей жизни. Возможно, так показалось и моему отцу, и матери. В своем взгляде на жизнь и характер отца — уже после того, как сестры въехали обратно к нему, и после того, как мы с Холли снова поселились на 82-й улице, — я был склонен равнять по одной мерке все его устремления (и последующие успехи). Я вспомнил, как отец против воли своего родителя решительно настроился поступить в Университет Вандербильта. Его отец думал только о Принстоне или Шарлоттсвилле. Но юный Джордж Карвер в 1900 году видел в Вандербильте развивающийся университет в регионе, где он собирался прожить свою жизнь. Он, с его удивительным самолюбием и высокими устремлениями, желал связать свое имя с этим университетом. Так оно и случилось. Он поступил в Вандербильт и отличился там и как студент, и как спортсмен. Это наверняка стало первой важной победой в жизни — первым шагом к инаковости, непохожести на все, для чего он был рожден. Более того, впоследствии там же он продолжил свое обучение праву — снова против воли отца. И хотя мой дед хранил пуританское недоверие к политике и к тем, кто ею занимается, молодой Джордж Карвер, получив юридическое образование, в возрасте двадцати четырех лет снова вернулся в Нэшвилл, чтобы вступить в законодательное собрание штата. Благодаря этому впоследствии он перешел в самую выдающуюся юридическую фирму в городе. Тем временем он осмелился искать руки девушки, которая жила в одном из каменных особняков на Вест-Энд-авеню.

Пока благодаря Холли меня не очаровал новый дух примирения — с семьей и с отцом, — подобные устремления и достижения отца показывали мне его своеволие, эгоизм, даже какую-то беспощадность. Теперь же, под влиянием Холли, я видел в них свидетельство его воображения — о том, каким он может стать и какой жизни может добиться. Наконец он стал в моих глазах героической фигурой. Благодаря тому, что его характер был полностью противоположен моему, я мог восхищаться им без сдержанности — словно персонажем в книге. В возрасте, когда я отправился в Нью-Йорк, чтобы потеряться в коллекционировании старых затхлых книг и издании не самых выдающихся новых, отважный отец дерзнул заявить о себе в законодательном собрании — самый молодой человек, избиравшийся в этом учреждении, — осмелился добиваться брака с красавицей с Вест-Энд-авеню в Нэшвилле, предполагал стать юристом корпорации (он — сын трех поколений землемеров и старомодных юристов по земельным вопросам) и позволил себе настолько втянуться в бизнес-истеблишмент Нэшвилла — или стремился втянуться, — что стал практически правой рукой местного юного финансового короля — самого мистера Мерривезера Льюиса Шеклфорда.

Не пройдет и шести лет, как империя короля пошатнется. Но еще раньше, через три года, Льюис Шеклфорд начнет поручать отцу дела страховых компаний под управлением «Шеклфорд и Ко» — в Цинциннати, Сент-Луисе, Луисвилле. Скоро отец счел необходимым проводить в этих городах по три-четыре месяца, возвращаясь в Нэшвилл только на долгие выходные с семьей или для того, чтобы кататься по аллеям с Льюисом и другими наездниками из их круга. Часто ему не хватало времени доехать до офиса компании в центре или приватно обсудить с Льюисом бизнес. На все это он жаловался матери, которая напоминала, что он вернулся домой отдохнуть с семьей и друзьями, а не говорить о делах с Льюисом.

Иногда мать присоединялась к отцу в этих долгих поездках в северные города, а как-то весной меня и Джорджи взяли с собой в Сент-Луис, где мы даже проучились в школе месяц или полтора. Помню, тогда даже шли разговоры о том, чтобы обосноваться в Сент-Луисе навсегда. Шеклфорд считал, что это желательно. Так или иначе, ближе к концу той роковой поездки в делах страховой компании наступил кризис. Обнаружилось, что некоторые земельные владения в Миссури заложили, а полученные деньги без ведома отца перевели в другие холдинги «Шеклфорда и Ко», а именно холдинги, тоже испытывавшие финансовые трудности. Отец и мистер Шеклфорд общались по телефону ежедневно — иногда несколько раз в день. Отец нисколько не сомневался, что мистер Шеклфорд сумеет удовлетворительно разъяснить положение дел, и в итоге Льюис согласился приехать в Сент-Луис на поезде, чтобы выступить перед местным советом директоров. Однажды утром я ездил с отцом на Юнион-Стейшн, чтобы встретить Льюиса, но в поезде его не оказалось. В тот день прошли новые переговоры по телефону. Льюис не смог вырваться из-за дел в Нэшвилле. Он прибудет следующим утром. И снова я ездил с отцом на станцию, и снова Льюиса Шеклфорда не было на поезде из Нэшвилла. Мы ездили и на третье утро, но, когда он не появился, общение между ним и отцом прекратилось.

Через несколько недель мы вернулись в Нэшвилл, в наш дом на Франклин-Пайк. Но общение между отцом и Льюисом уже так и не возобновилось. Время от времени мы видели, как один из лимузинов Шеклфордов проезжал мимо нашей подъездной дорожки, но ни разу не сворачивал. А мы осторожно опускали глаза, если были у ворот, когда проезжали лимузины Шеклфордов. Скоро газеты трубили о разорении «Шеклфорд и Ко», а в нашем доме уже пошли разговоры о переезде семьи в Мемфис. Однажды старшая сестра Бетси предположила, что мистер Шеклфорд отправлял отца в Сент-Луис и Цинциннати специально, чтобы тот не присутствовал при нечестных сделках. За это отец устроил ей строгий выговор. Скоро штат Теннесси начал официальное расследование. В последовавших судебных процессах ни сторона защиты, ни сторона обвинения не просили отца давать показания. После оскорбительного предположения Бетси отец заявил всем четверым детям, что больше не желает слышать, чтобы мы произносили имя Льюиса Шеклфорда. И действительно, пройдет еще очень много времени, прежде чем это случится. Мы будем уже много лет считать себя постоянными жителями Мемфиса, и даже тогда имя не будет звучать при отце.

В своих размышлениях о прошлой жизни отца я сделал по крайней мере одно наблюдение, которого не делал раньше. Сперва — только для себя. И лишь спустя несколько месяцев я поделился им с Холли. При своем обновленном взгляде на то, как следует относиться к поведению родителей, она нашла это наблюдение достойным порицания. Более того, когда я рассказал о своих мыслях, она открыто заявила, что сегодня ложится спать одна, и дала понять, что больше не хочет обсуждать со мной тему родителей — пожилых, больных или каких угодно. И вот чем я ее так оскорбил: все предыдущие устремления и амбиции отца требовали брать в расчет риск только для одного себя, но, когда он вырвал с корнем из Нэшвилла всю семью и перевез в Мемфис, он был морально обязан брать в расчет риск для психики еще пятерых человек, и не просто молодой жены и кучи детей, а жены, которой было за сорок, и четырех молодых людей — либо подростков, либо взрослых, где самый младший уже влюбился в темноволосую девочку, с которой познакомился на ежегодной конной выставке. Уверен, с такой максимой спорить невозможно — о чем я и сказал Холли: высокие устремления и амбиции — это очень хорошо и даже похвально, пока от других людей не требуется разделить риск, созданный и предназначенный для протагониста. Это относится — по крайней мере, так мне казалось и так я убеждал Холли, — и к отцу, и к предводителю любого племени или нации. Если брать его как отдельного человека — достойно восхищения, что ему хватило смелости и выносливости начать жизнь заново в среднем возрасте. Но если брать его как отца — все случилось слишком поздно. Причем отца троих таких детей, как Бетси, Жозефина и я. Если бы мы все были лишены воображения и чуткости, как Джорджи, это бы, разумеется, не имело значения. Тогда мы бы просто почувствовали нутром — как наверняка почувствовал Джорджи, — что семья разваливается, и могли бы сбежать от катастрофы (даже если бы это значило напроситься на смерть). Из всего этого я вывел не такую уж безжалостную мысль. Мне казалось, что отцу нельзя ставить в укор его человеческую слепоту. Он не мог предвидеть опасные последствия, возникшие для жены и детей, когда он попытался выйти из постыдной и унизительной ситуации в Нэшвилле. Для него это была безнадежная ситуация, которую нужно просто скорее забыть.